Тонкий лед (СИ)
О смерти Халлотта говорила легко и буднично — она столько болезней видела на своем веку, что теперь это ее почти не трогало.
— Я пойду туда, — сказала Альвдис, — а ты зови Бирту, пусть она несет хмель и лук… она знает.
— И ты знаешь, — усмехнулась Халлотта и отправилась дальше.
Альвдис же свернула с тропы, по которой шла до сих пор, на небольшую дорожку, и двинулась в том направлении, откуда явилась Халлотта. Если раненые плохи, то боги их заберут, но боги не возражают, когда умеющие лечить поддерживают жизни. Про Альвдис все говорили, что у нее добрые руки. Она не знала, так ли это, однако помогала по мере сил.
ГЛАВА 3
Земля под копытами лошадей чавкала, словно обжора за богато накрытым столом; дождь шел третий день, вызывая радость у крестьян и ненависть у воинов. Те, кто не мог позволить себе хорошее оружие, сейчас пребывали в чрезвычайном раздражении: от сырости плохой металл быстро ржавеет, портится, а меч воина — это его жизнь.
— Чтоб они сдохли, проклятые Богом собаки, — выругался кто-то рядом, и Мейнард повернул голову, но не узнал говорившего, не увидел лица под капюшоном. — Они, знай, бунтуют, а нам тащиться по бездорожью в ночь…
— Кто же тебя заставлял? — улыбнулся Мейнард одними губами, вспомнив внезапно, кто едет рядом.
— Ты и заставил! Как я откажусь?
— Все верно; так зачем же ты теперь говоришь, будто я неправ, если было тебе велено ехать?
Даже не глядя на собеседника, Мейнард знал, что тот скривился.
— Все-то ты слова плетешь! Если такой искусник, заговорил бы дождь…
— Но-но, — оборвал Мейнард собеседника. — Ты держи язык за зубами и не телепай им, когда не надо. И когда надо, тоже помалкивай. Слыхал, небось, поговорку: слово — серебряная монета, молчание — золотая?
— Так ты скоро станешь богатейшим человеком на земле, — засмеялся попутчик, кутаясь в плащ, и досадливо отряхнул его полы. — Бесполезно, все равно мокрый… Нам бы привал устроить, люди хотят есть.
Мейнард обернулся, чтобы посмотреть на тех, о ком говорил человек рядом, но дождливое марево заслоняло все. В нем маршировали только тени — и вдруг показалось, что это тени мертвых, скелеты, на которых не осталось даже клочков почерневшей плоти, и эта бесшумная армия движется за ним в бой…
Альвдис отерла лицо бредившего человека и отошла, чтобы прополоскать тряпку в воде, пахнувшей луком. Луком пропах весь бывший дом Бьёрга, и за несколько дней, почти непрерывно проведенных тут, Альвдис замечала это, только когда выходила на улицу и потом возвращалась снова.
Как и предсказывала Халлотта, большинство привезенных Бейниром рабов не пережило и двух дней. Никого это не удивило.
— Боги берут свою дань, — говорили в деревне, — эти люди больны и не могут выздороветь, так как они обидели богов.
Воины, ходившие в поход с вождем, рассказали подробно, что случилось. Альвдис слышала эти рассказы и от дружинников, и, конечно же, от отца, который поделился с семьей. Тейт слушал, раскрыв рот, Далла явно гордилась супругом, а Альвдис в который раз восхищалась Бейниром, умевшим принимать решения. Он знал, чем рискует, беря на борт пленников и заставляя их грести, но решился на это, чтобы вернуть выживших домой.
— Я ведаю, что оскорбил богов, так как руки грязных людей коснулись весел «дракона», — вздохнул отец, когда поведал об этом. Никому, кроме жителей севера, не позволялось садиться на скамьи гребцов боевого корабля — это считалось неслыханным оскорблением. — Потому тех, кто все-таки греб, я отдал волнам ещё до того, как мы вошли во фьорд. Выбросил их за борт, и они утонули, как и следовало. Может, это послужит оправданием перед богами.
Но на всякий случай в священной роще были принесены жертвы. Христиан это не спасло, да их это и не касалось, только тех, кто возвратился. Лежавшие сейчас в доме Бьёрга к веслам не притрагивались, ибо провели весь путь в трюме. Удивительно, что дожили, однако люди иногда бывают невероятно живучи.
Сейчас их осталось пятеро. Двое, довольно молодые монахи, уже немного оправились от странствия; на них не было ни единой раны, однако оба плохо перенесли морское путешествие. Сейчас они приходили в себя, могли сами садиться, обращались к женщинам на своем непонятном наречии и, конечно же, молились. За ними присматривали, однако особого внимания не уделяли. Пришел Сайф и побеседовал с ними, объяснив, какая их ждет судьба; монахи не выглядели слишком огорченными, скорее, смирившимися со своей участью. Бейнир велел хорошо кормить рабов, и им даже мясо давали. Этими двумя занималась юная девушка из дома на краю деревни, чьи легкие руки порхали, словно бабочки. Халлотта говорила, из нее тоже вырастет хорошая целительница, а Халлотта в том толк знала.
Третий монах шел на поправку, однако ему в битве досталось — раны были неглубоки и каким-то чудом не загноились в пути, и женщины промыли и зашили их. Этот третий все время молчал, отворачивался, когда ему давали еду и питье, и смотрел презрительно. Такой сразу не покорится неизбежному, он даже с Сайфом не стал говорить, прошипев ему что-то. Сайф лишь плечами пожал, ему подобное было не в диковинку, столько он путешествовал и такой у него был легкий характер. Через несколько дней оголодавший монах все-таки начал есть, однако смотрел по-прежнему, словно пойманный в яму волк.
Четвертый медленно умирал. От чего именно — не могла точно сказать ни одна из лекарок, однако Халлотта утверждала, что у него слишком много жидкости внутри. Этот четвертый дышал с хрипом и бульканьем, в горле у него клокотало, словно в котле. Его молодое остроносое лицо вызывало сочувствие у Альвдис. Почему-то ей было жалко, что он умрет; остальных не очень, а вот этого жалко. Кто-то из мужчин, заглядывавших сюда, чтобы принести дров или перетащить скамью, заметил:
— Надо убить его, чтобы он не мучился, — но Халлотта не дала. Если пока не умер, сказала она, так, может, выкарабкается. Всякое случалось. А вождь сказал — лечить их, но не отправлять раньше времени в царство Хель. Халлотта и Альвдис потратили на него немного дара, и казалось, это на время помогло, а потом монах снова забулькал. В этом особенность данного свыше волшебства: если уж боги не хотят, чтоб человек выздоровел, никакой дар не поможет. Альвдис уже сталкивалась с этим и сейчас не слишком удивилась.
Больше всего Альвдис занимал пятый монах, самый старый из всех. Сколько ему лет, она не могла бы сказать, но больше, чем ей, примерно вдвое — так это точно. Он был тем самым, буйным, которого привязали к лавке и теперь не особо торопились отвязывать. Ему постоянно что-то мерещилось, он метался в бреду и бормотал неведомое. Иногда, правда, надолго затихал и лежал неподвижно, только двигались глаза под закрытыми веками. На нем обнаружилось несколько ран, и одна из них загноилась. Женщины напоили монаха отваром лука с другими травами, Альвдис понюхала раны и нашла, что они неглубоки: если бы они оказались глубокими, то луковый запах почувствовался бы оттуда. И верно, после того, как их смазали травяным бальзамом, порезы стали быстро затягиваться, а вот больной не очнулся ни разу. И, самое странное, дар на него не действовал. Словно стена вставала перед Альвдис, когда она пыталась пробиться к золотой искре, что есть у каждого человека внутри — от нее зависит и жизнь его, и смерть, и здоровье. Халлотта тоже пробовала, однако отступала в удивлении.
— Может, он заколдован, — предположила Бирта, до ужаса боявшаяся всякого черного колдовства. Вечерами, когда у очага собирались детишки и старухи рассказывали им истории о вёльвах (Лапландские колдуны, их волшебство считается самым опасным — Прим. автора) Бирта и близко опасалась подходить. Словно темным колдовством можно заразиться через детские байки! — Надо позвать Греттира, пусть он пошепчет.
Греттиром звали человека из соседней долины, колдуна и шамана. Старый флаамский ведун умер пару лет назад, и нового пока не было.