Призраки (Рассказы)

«Ошибаешься, старина!» — одновременно подумали юный Том Берчем и старый призрак.
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Эллен Глазго
 
ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО
 
мутное беспокойство зародилось у меня в душе, едва я переступила порог этого дома — большого особняка неподалеку от Пятой авеню. Хотя мне прежде не доводилось бывать в столь роскошных жилищах, я с самого начала заподозрила, что за внешним великолепием скрывается нечто тревожное. Богатое воображение всегда было моей отличительной чертой, и после того, как черные, окованные железом двери захлопнулись у меня за спиной, я почувствовала себя так, словно очутилась в тюрьме.
Когда я назвалась и объяснила, что буду новым секретарем миссис Вандербридж, меня поручили заботам горничной почтенного возраста, чье лицо выглядело заплаканным. Кивнув приветливо, но не сказав ни слова, она провела меня через холл, а затем вверх по лестнице в очаровательную спальню на третьем этаже. Комната была наполнена солнечным светом, да и стены, окрашенные в нежно-желтый цвет, создавали радостное ощущение. Я думала о том, сколь приятно смогу проводить здесь время в отсутствие работы, а печальная горничная все еще стояла у дверей, наблюдая, как я снимаю шаль и шляпку.
— Если вы не утомились, миссис Вандербридж хотела бы продиктовать несколько писем… — наконец, произнесла она, и это были первые ее слова.
— Я вовсе не устала. Отведете меня к ней?
Насколько мне было известно, одной из причин, по которой миссис Вандербридж решила нанять меня, оказалось удивительное сходство наших почерков. Мы обе родились на юге, и хотя моя новая хозяйка прославилась своей красотой на двух континентах, я-то знала, что в детстве она училась в маленьком пансионе для девочек в городе Фредериксбург, так что заранее чувствовала к ней симпатию. Но, видит Бог, мне пришлось напоминать себе об этом, когда я вновь шла следом за горничной по лестнице и огромному холлу в парадную часть дома.
Год спустя я помню нашу встречу вплоть до мелочей. Хотя не было еще и четырех часов, в холле уже горели электрические лампы, и перед моим внутренним взором по-прежнему теплится этот мягкий свет, озаряющий лестницу и лежащий озерцами на старинных розовых коврах такой изящной и тонкой выделки, что мне казалось, будто я ступаю по цветочным лепесткам. Помню звуки музыки, которые доносились из комнаты где-то на первом этаже, и аромат лилий и гиацинтов, плывущий из оранжереи. Я помню все: дуновение сквозняка, несущего это благоухание, и каждую ноту. Но наиболее ярко помню миссис Вандербридж — какой увидела ее в тот момент, когда она оторвалась от созерцания огня в камине и обернулась на звук открывающейся двери. Прежде всего, меня поразили ее глаза. Они были столь прекрасны, что в первые мгновения я не замечала ничего, кроме них; затем я обратила внимание на ясную белизну кожи, темную медь волос и грациозность стройной фигуры, облаченной в домашнее платье из голубого шелка. Под ногами у миссис Вандербридж была шкура белого медведя, и в отсветах пламени казалось, что эта женщина вобрала в себя всю красоту и все краски большого дома, как хрустальная ваза вбирает свет. Лишь когда я подошла ближе, и хозяйка особняка заговорила со мной, стало понятно, что веки у нее чуть припухли от бессонницы, а уголки губ нервно подрагивают. Но какой бы усталой и бледной она ни была, я никогда впоследствии — даже когда она облачалась в лучшие наряды, собираясь в оперу, — не видела ее такой красивой, такой похожей на изысканный цветок, как в тот день. Когда мы лучше узнали друг друга, я обнаружила, что красота ее изменчива: в иные дни румянец сходил с ее щек, и она выглядела изможденной и унылой; но когда миссис Вандербридж была в расцвете сил, никто не мог бы с ней сравниться.
Она задала мне несколько вопросов, но едва ли слушала мои ответы, хотя была доброжелательной и вежливой. Когда я села за конторку и окунула перьевую ручку в чернила, она опустилась на кушетку возле огня с выражением полнейшего отчаяния, как мне почудилось. Я видела, как она постукивает ножкой по белой медвежьей шкуре, а рукой теребит бахрому одной из золотых подушек. У меня мелькнула мысль, что она, быть может, принимает какой-то наркотический препарат и теперь находится под его воздействием. Но тут миссис Вандербридж спокойно посмотрела на меня, словно читая мои мысли, и я поняла, что ошиблась. Ее огромные ясные очи были невинны, как глаза ребенка.
Она продиктовала несколько записок, отклоняя чьи-то приглашения, а затем, когда я в ожидании дальнейших распоряжений еще держала ручку наготове, вскочила с кушетки — она часто двигалась так стремительно — и промолвила негромко:
— Я сегодня не пойду в гости, мисс Ренн. Плохо себя чувствую.
— Мне жаль, — вот все, что я могла ответить, не понимая, зачем она сочла нужным сказать мне об этом.
— Если вы не против, я бы хотела, чтобы вы отужинали вместе с нами, с мистером Вандербриджем и со мной.
— Конечно, если пожелаете… — я не решилась отказаться, но подумала при этом, что никогда, даже ради заработка вдвое выше нынешнего, не согласилась бы занять данное место, если бы знала, что по прихоти хозяйки мне придется войти в ее круг. И минуты не потребовалось, чтобы я в уме перебрала весь свой скудный гардероб и поняла, что к ужину в высшем обществе мне надеть решительно нечего.
— Вижу, что вам это не по душе, — добавила миссис Вандербридж мгновение спустя, почти умоляюще, — но вам не придется слишком часто терпеть наше общество. Только когда мы обедаем одни.
А вот это, подумала я, даже более странно, чем сама просьба — или приказ: по ее тону я поняла — так же отчетливо, как если бы она призналась напрямую, — что ей отчаянно не хочется ужинать наедине с мужем.
— Я готова быть вам полезной… как только могу, — ответила я, настолько тронутая ее мольбой, что мой голос невольно дрогнул. Жизнь моя до сей поры была одинокой, так что я, можно сказать, готова была полюбить всякого человека, которому действительно была нужна, и почувствовала с первого же мгновения, когда прочитала это смятение на лице миссис Вандербридж, что согласна на все ради нее. Ни одна просьба не была чрезмерной, когда она просила таким голосом, с таким видом.
— Я рада, что вы такая милая, — произнесла миссис Вандербридж и в первый раз улыбнулась — непосредственно, совсем по-детски, с долей лукавства. — Мы подружимся, я уверена, потому что могу спокойно беседовать с вами. Прежде секретарем у меня была англичанка, и она пугалась чуть ли не до смерти, когда я пыталась поговорить с ней по душам, — затем ее тон снова стал серьезным: — Так вы не против поужинать с нами? Роджер… Мистер Вандербридж… само очарование.
— Это его фотография?
— Да, вон та, что во флорентийской рамке. А рядом — портрет моего брата. Как вам кажется, мы похожи?
— Теперь я замечаю некоторое сходство, — я уже взяла со стола флорентийскую рамку и с интересом изучала черты мистера Вандербриджа. Это было привлекательное лицо — смуглое, задумчивое, необъяснимо притягательное и колоритное… хотя, быть может, во многом благодаря работе умелого фотографа. Чем дольше я смотрела, тем сильнее становилось странное чувство, что где-то я уже видела этого человека; но лишь на следующий день, когда я все еще пыталась объяснить себе, откуда оно взялось, в памяти сверкнуло воспоминание о портрете итальянского вельможи, увиденном прошлой зимой на одной выставке. Не помню имени художника — не уверена, что это был известный мастер, но фотография определенно могла быть сделана с того портрета: та же задумчивая грусть в выражении обоих лиц, та же запоминающаяся красота черт, даже тона те же — насыщенные, темные. Единственным заметным отличием было то, что человек на фотографии выглядел значительно старше, чем мужчина на портрете, и я вспомнила, что леди, нанявшая меня, была второй женой мистера Вандербриджа, на десять или пятнадцать лет младше мужа, как я слышала.