Гумилев

 
 
Я вижу тени и обличья,
 
Я вижу, гневом обуян,
 
Лишь скудное многоразличье
 
Творцом просыпанных семян.
 
Земля, к чему шутить со мною:
 
Одежды нищенские сбрось
 
И стань, как ты и есть, звездою,
 
Огнем пронизанной насквозь!
 
 
Наконец, по земле-звезде странствует наш путник-поэт непременно с оружием в руках; его скитания – завоевания; и созвездия чужих небес, Южный Крест, «кресты, топоры, загорающиеся в небесных садах» нередко освещают его бранные дела. Вообще, Гумилев – поэт подвига, художник храбрости, певец бесстрашия. Мужчина по преимуществу, он чувствует себя на войне, как в родной стихии; он искренне идеализирует ее, и в его устах, устах реального воина (на идеализацию имеет право только реалист), не фразой звучит утверждение: «воистину светло и свято дело величавое войны». В такой воинственности своей он сам усматривает преграду между собой и жизнью современной, с которой поэтому он только «вежлив»:
 
 
Все, что смешит ее, надменную, —
 
Моя единая отрада.
 
Победа, слава, подвиг – бледные
 
Слова, затерянные ныне,
 
Гремят в душе, как громы медные,
 
Как голос Господа в пустыне.
 
Всегда ненужно и непрошено
 
В мой дом спокойствие входило;
 
Я клялся быть стрелою, брошенной
 
Рукой Немврода иль Ахилла.
 
 
От апостола Петра он требует, чтобы тот отворил ему двери в рай – за то, между прочим, что на земле был он отважен:
 
 
Георгий пусть поведает о том,
 
Как в дни войны сражался я с врагом,
 
 
и как из биографии Гумилева, так и из его стихотворения мы знаем, что ему
 
 
… Святой Георгий тронул дважды
 
Пулею не тронутую грудь.
 
 
И лишь одна смерть казалась ему достойной – под пулями сражения, «ясная и простая» смерть воина, его возвращение к небесному «Начальнику в ярком доспехе». Если умираешь на поле битвы, то
 
 
Здесь товарищ над павшим тужит
 
И целует его в уста.
 
Здесь священник в рясе дырявой
 
Умиленно поет псалом,
 
Здесь играют марш величавый
 
Над едва заметным холмом.
 
 
В недрах своей «прапамяти» и памяти хранит Гумилев правдоподобные воспоминания о том, что в прежних воплощениях своих на земле был он «простой индиец, задремавший в священный вечер у ручья», или что уже был он, однажды, убит в горячем бою, что предок его был «татарин косоглазый, свирепый гунн». На своем веку, на своих веках он много сражался, «древних ратей воин отсталый». Таким образом, в его теперешней воинственности можно усмотреть некий атавизм – восторженно принятое наследие протекших времен. Только воинственность эта не имеет грубого характера и не отталкивает от себя. Грубое вообще для него не писано; он – поэт высокой культурности, он внутренне знатен, этот художник-дворянин. Если понимать под дворянством некоторую категорию, некоторую уже достигнутую и осуществленную ступень человеческого благородства, ту, которая обязывает (noblesse oblige), то в этой обязывающей привилегированности меньше всего откажешь именно Гумилеву. Принадлежит ему вся красота консерватизма. И когда читаешь у него слова: «благородное сердце твое – словно герб отошедших времен», то в связи с другими проявлениями его творчества это наводит на мысль, что он – поэт геральдизма. «Эти руки, эти пальцы не знали плуга, были слишком тонки», – говорит о себе наш певец-аристократ. Но аристократизм предполагает дорогую простоту, своими глубокими корнями уходит как раз в нее, и это мы тоже видим у Гумилева, у того, кто рассказал нам про заблудившуюся юную принцессу, которая почувствовала себя дома только в избушке рабочего. При этом необходимо отметить, что подняться на высоту простоты нашему писателю было нелегко, так как изысканную душу его не однажды задевала опасность снобизма. Ведь он сознается даже в такой мечте, этот баловень духовного изящества:
 
 
Когда я кончу наконец
 
Игру в cache-cache со смертью хмурой,
 
То сделает меня Творец
 
Персидскою миниатюрой.
 
И небо, точно бирюза,
 
И принц, поднявший еле-еле
 
Миндалевидные глаза
 
На взлет девических качелей.
 
……………………………………..
 
И вот когда я утолю
 
Без упоенья, без страданья
 
Старинную мечту мою —
 
Будить повсюду обожанье.
 
 
Наш утонченный воин, наш холеный боец характеризует себя так: «Я не герой трагический, я ироничнее и суше». И правда: у него если и не сухость, то большая сдержанность, его не скоро растрогаешь, он очень владеет собой и своего лиризма не будет расточать понапрасну. Да и не много у него этого лиризма, и студеная свежесть несется с полей его поэзии. Вот что он говорит о своих читателях, т. е. о самом себе:
 
 
Я не оскорбляю их неврастенией,
 
Не унижаю душевной теплотой,
 
Не надоедаю многозначительными намеками
 
На содержимое выеденного яйца.
 
Но когда вокруг свищут пули,
 
Когда волны ломают борта,
 
Я учу их, как не бояться,
 
Не бояться и делать, что надо.
 
И когда женщина с прекрасным лицом,
 
Единственно дорогим во вселенной,
 
Скажет: я не люблю вас
 
Я учу их, как улыбнуться.
 
И уйти, и не возвращаться больше.
 
А когда придет их последний час,
 
Ровный, красный туман застелет взоры,
 
Я научу их сразу припомнит!
 
Всю жестокую, милую жизнь,
 
Всю родную, странную землю
 
И, представ перед ликом Бога
 
С простыми и мудрыми словами,
 
Ждать спокойно его суда.
 
 
Он – романтик, но душа его (как это, впрочем, и подобает романтизму) «обожжена луной», а не солнцем, не опалена страстью, не взволнована пафосом, и потому, со своей лунною любовью, он не только будет совершенно презирать чувствительность. но и самому чувству согласится платить совсем не щедрые дани. О нет, он далеко не сентиментален, и не сердце им, а это он повелевает своим сердцем, сосредоточенный и властный! Тем дороже, конечно, ценишь минуты его – тоже слегка иронической – умиленности, ту, например, которая вызвана… телефонным звонком:
 
 
Неожиданный и смелый
 
Женский голос в телефоне, —
 
Сколько сладостных гармоний
 
В этом голосе без тела!
 
Счастье, шаг твой благосклонный
 
Не всегда проходит мимо:
 
Звонче лютни серафима
 
Ты и в трубке телефонной.
 
 
Или вот другая минута лирической настроенности, вылившаяся в певучую форму таких двустиший: