Гумилев

 
 
Вот я один в вечерний тихий час,
 
Я буду думать лишь о вас, о вас.
 
Возьмусь за книгу, но прочту «она»,
 
И вновь душа пьяна, обожжена.
 
Я брошусь на раскрытую кровать,
 
Подушка жжет: нет, мне не спать, а ждать.
 
И крадучись я подойду к окну,
 
На дымный луг взгляну и на луну.
 
Вон там, у лип, вы мне сказали «да»:
 
О, это «да» со мною навсегда!
 
…………………………………………..
 
И вдруг сознанье бросит мне в ответ,
 
Что вас, покорной, не было и нет,
 
Что ваше «да», ваш трепет у сосны,
 
Ваш поцелуй – лишь бред весны и сны.
 
 
Прав Гумилев: мало в его стихах «душевной теплоты». Но несправедливо было бы назвать его надменным, и слишком художественна его организация, для того чтобы его воинственность могла переходить в бреттерство. Однако верно то, что у него повышено сознание собственного достоинства и собственной личности (характерна в этом отношении та формальная деталь, что он нередко употребляет притяжательное и притязательное местоимение мой там, где правильнее и лучше было бы свой).
Итак, он вовремя, он счастливо уклонился от позы, и презрительности, и элегантности: все это потонуло в глубине его мужского и мужественного начала, все это преодолено благородством его героической натуры. И с высоты своих великолепий он не брезгает спускаться в самые простые и скромные уголки существования, и он напишет сочувственные стихотворения о старой деве, и о почтовом чиновнике, и об очарованиях русского городка, и о мечтателе-оборванце. И, что еще важнее, этот воин, бросающий вызовы миру, сердцем полюбил, однако, «средь многих знаменитых мастеров», одного лишь Фра Беато Анджелико и по поводу картины его говорит:
 
 
Есть Бог, есть мир; они живут вовек,
 
А жизнь людей мгновенна и убога,
 
Но все в себе вмещает человек,
 
Который любит мир и верит в Бога.
 
 
Именно потому, что он – аристократ и гордый носитель самоуважения, он умеет и уважать. У него – почтительность к родной старине, к этому кресту, который над церковью вознесен, «символ власти ясной, Отеческой» – и над церковью «гудит малиновый звон речью мудрой, человеческой». У него – чувство воина к своему вождю, к своему царю – и этот мотив настойчиво звучит в его поэзии. Мы слышим его в драматической поэме «Гондла» (напечатанной еще в январе 1917 г.):
 
 
Наступили тяжелые годы,
 
Как утратили мы короля
 
И за призраком легкой свободы
 
Погналась неразумно земля.
 
 
Мы то же слышим в стихотворении «Воин Агамемнона»:
 
 
Смутную душу мою тяготит
 
Странный и страшный вопрос:
 
Можно ли жить, если умер Атрид,
 
Умер на ложе из роз?
 
Все, что нам снилось всегда и везде,
 
Наше желанье и страх,
 
Все отражалось, как в чистой воде,
 
В этих спокойных очах.
 
В мышцах жила несказанная мощь,
 
Нега в изгибе колен;
 
Был он прекрасен, как облако, – вождь
 
Золотоносных Микен.
 
Что я? Обломок старинных обид,
 
Дротик, упавший в траву,
 
Умер водитель народов, Атрид, —
 
Я же, ничтожный, живу.
 
Манит прозрачность глубоких озер,
 
Смотрит с укором заря,
 
Тягостен, тягостен этот позор —
 
Жить, потерявши царя.
 
Или вот из стихотворения «Императору»:
 
Призрак какой-то неведомой силы,
 
Ты ль, указавший законы судьбе,
 
Ты ль, император, во мраке могилы
 
Хочешь, чтоб я говорил о тебе?
 
Горе мне! я не трибун, не сенатор,
 
Я – только бедный бродячий певец,
 
И для чего, для чего, император,
 
Ты на меня возлагаешь венец?
 
…………………………………………..
 
Старый хитон мой изодран и черен,
 
Очи не зорки, и голос мой слаб,
 
Но ты сказал, и я буду покорен,
 
О император, я верный твой раб!
 
И герой «Галлы» сообщает о себе:
 
…………………………..
 
Я бельгийский ему подарил пистолет
 
И портрет моего государя.
 
 
И отсюда в нашей характеристике его творчества легко сделать переход к указанию на то, что Гумилев не миновал обычной участи блудного сына, что из-под чужого неба он вернулся под свое, что тоска по чужбине встретилась в его душе с тоскою по родине. Экзотика уступила патриотизму. Изведавший дали поэт чувствует:
 
 
Золотое сердце России
 
Мерно бьется в груди моей.
 
 
И Россия духа глядит на него с иконы Андрея Рублева:
 
 
Я твердо, я гак сладко знаю,
 
С искусством иноков знаком,
 
Что лик жены подобен раю,
 
Обетованному Творцом.
 
…………………………………
 
Все это кистью достохвальной
 
Андрей Рублев мне начертал,
 
И этой жизни труд печальный
 
Благословеньем Божьим стал.
 
 
Он болезненно отзывается на русские боли и в годину наших военных невзгод и поражений, обращаясь к Швеции, называя ее сестрой России, с горечью вопрошает:
 
 
Для нас священная навеки
 
Страна, ты помнишь ли, скажи,
 
Тот день, как из Варягов в Греки
 
Пошли суровые мужи?
 
Ответь, ужели так и надо,
 
Чтоб был, свидетель злых обид,
 
У золотых ворот Царьграда
 
Забыт Олегов медный щит?
 
Чтобы в томительные бреды
 
Опять поникла, как вчера,
 
Для Славы, силы и победы
 
Тобой подъятая сестра?
 
И неужель твой ветер свежий
 
Вотще нам в уши сладко выл,
 
К Руси славянской, печенежьей
 
Вотще твой Рюрик приходил?
 
 
Он вспоминает, как в старину русский Вольга боролся со Змеем, как
 
 
… Вольга
 
Выходил и поглядывал хмуро,
 
Надевал тетиву на рога
 
Беловежского старого тура.
 
 
И печального героя нашей предреволюционной поры, мужика у престола, нетрудно узнать в стихотворении «Мужик»; приведем из него следующие строки:
 
 
В чащах, в болотах огромных,
 
У оловянной реки,
 
В срубах мохнатых и темных
 
Странные есть мужики.
 
Выйдет такой в бездорожье.
 
Где разбежался ковыль,
 
Слушает крики стрибожьи,
 
Чуя старинную быль.
 
………………………………….
 
Вот уже он и с котомкой,
 
Путь оглашая лесной
 
Песней протяжной, негромкой,
 
Но озорной, озорной.
 
Путь этот – светы и мраки,
 
Посвист разбойный в полях,
 
Ссоры, кровавые драки
 
В страшных, как сны, кабаках.
 
В гордую нашу столицу
 
Входит он – Боже, спаси! —
 
Обворожает царицу
 
Необозримой Руси
 
Взглядом, улыбкою детской,
 
Речью такой озорной, —
 
И на груди молодецкой
 
Крест просиял золотой.
 
Как не погнулись – о горе,
 
Как не покинули мест
 
Крест на Казанском соборе
 
И на Исакии крест?
 
Над потрясенной столицей
 
Выстрелы, крики, набат,
 
Город ощерился львицей,
 
Обороняющей львят.