Смертоносный груз «Гильдеборг»

Он продал нас за пару миллионов и за жизнь своего ребенка!
Машины работали. Даже сюда доносился гул корабельного вала, наполняющий трюм.
— Мы не в Средиземном море, — хрипло зашептал Гут, — мы в Атлантическом океане. Вспомни, ты вечно глазел на берег, видел ты вчера вечером огни, когда шел на смену?
Я частенько сиживал на палубе, стараясь глотнуть немного холодноватого воздуха. С левого борта должны были быть берега Португалии, но я ничего не видел. Жаль, я хотел увидеть конец Старого Света, последний выступ Европы так, как его видывали древние мореплаватели. Как я представлял его в детстве по страницам книг.
— Огней я точно не видел, ничего не было видно, — сказал я.
— Они изменили курс, вероятно, еще перед наступлением темноты. И вообще мы плыли не к Гибралтару, они не отважились бы проделать нечто подобное под носом у англичан. Мы в Атлантике, плывем, скорее всего, в Америку, Южную Америку, понимаешь?
Он встал и начал бегать по дну резервуара.
— Какому-нибудь прохвосту-диктатору потребовался уран для своей бомбы, каждый прохвост хочет иметь свою бомбу. Это ведь был современный военный корабль, такого в своем распоряжении не имеет ни одна банда. Знаешь, что это означает? — заорал он на меня в темноту. — Двадцать — тридцать дней на море — в лучшем случае, если нас не потянут куда-нибудь в Патагонию или Тихий океан. В любом случае сдохнем от голода или нас бросят за борт! Боже мой… — собственные слова били его, как молотом, звук своего голоса разбудил в нем прошлое. Что-то, чего уж нет и никогда не будет. — Боже мой, что будет с моей семьей… — начал он кричать как невменяемый, как безумный. Я не видел его, я только слышал этот нечеловеческий голос отчаяния. — Мы мертвецы, нам надо было умереть с остальными на море, это было бы только мгновение, но здесь… Я не хочу, я не хочу, — стонал Гут и колотил кулаками в стену резервуара.
Несмотря на то, что разумом я осознавал безнадежность положения, чувствовал страх как никогда, мне казалось, что все происходит вне нас, что меня это не касается. Абсурдность случившегося была так велика, что я был просто не способен понять и осмыслить все последствия.
— Не поднимай галдеж, иначе нас найдут, — гаркнул я на Гута. С вытянутыми руками я шарил по стенам до тех пор, пока его не нашел. Мы уже не были механиком и его помощником, теперь мы были равны. Только он был способен ясно представить себе, что нас ждет, а я — еще нет. Я крепко схватил его за плечи. — Опомнись, Гут, нам надо все обдумать…
— О чем ты хочешь думать? Капитан нас видел!
На мгновение я вернулся к той минуте, когда я смотрел через завесу дождя в его глаза. Он видел нас, определенно нас видел. Разве что открытая дверь с высоты капитанского мостика была видна под другим углом….
— Почему парни из котельной не остались на своих местах? — спросил я. Я не мог понять: почему смена котельной села в шлюпки, а мы — нет.
— Почему… Во время войны под угрозой смертной казни запрещалось покидать свое место без категорического приказа капитана. Но, несмотря на это, все сбегали. Из котельной — на палубу и дальше. Если бы корабль получил прямое попадание, никто бы оттуда не выбрался. Смертная казнь за самовольное оставление своего поста или свариться от пара из разорванных котлов — это было бы ведь одно и то же. Пожалуй, у котлов даже хуже. Когда судно шло ко дну, все плевать хотели на смертную казнь.
— Но мы не шли ко дну…
— Видимо, они получили приказ…
— Ты служил во время войны?
— Только последний год, было мне шестнадцать, но свое я получил. А теперь так прескверно закончить…
— Капитан не должен был нас видеть, — громко сказал я. — Мы его — да, но он нас — нет.
— Он видел нас, — сказал Гут. — Скорее всего, он понял, что забыл передать приказ в машинное отделение. Он не немец и не англичанин, бог его знает, что за парень. Теперь он прикажет осмотреть весь корабль, не может же он оставить живых свидетелей.
Я молчал. Это было ясно. Он должен идти на все, такие вещи не делают наполовину. Именно он загнал за приличную сумму тридцать атомных бомб.
Это страшное черное вещество, заполняющее резервуар, действовало так, что слова превращались в пустой звук, едва произнесенные, они исчезали, расплывались и теряли смысл. Мы очутились вне действительности. Через пару дней мы перестанем логически мыслить и будем не способны оценить ситуацию. От темноты сойдем с ума.
— Мы должны выбраться отсюда, — сказал я.
— Мы должны попасть на склад продуктов, — отрезал Гут. — Это наша единственная надежда. Набрать себе в достаточном количестве жратвы прежде, чем они сориентируются, прежде чем будут тут, у нас. Возможно, нам удастся взломать двери или влезть внутрь через вентиляционную шахту. Ключи были только у интенданта и кока. Склад находится под каютами команды. Мы должны попытаться сделать это ночью.
Открыть склад, пережить это путешествие и где-то в порту просочиться на берег. Как пар, как вода из неуплотненного трубопровода. Но способны ли мы это совершить? Может ли воля одного противостоять гигантскому плану, созданному волей многих других людей и обрекшего его на гибель?
— Мы должны, Ганс, превратиться в крыс. Только как крысы мы сможем выжить.
Крысы… Никакая сила их не истребит. На судно они набиваются еще в доках, сразу же, как только оно начинает строиться. Я видел крыс, ползущих по стальным балкам. Я не мог себе объяснить, что их туда гонит, что это за инстинкт, какими путями пробираются они из города на верфи? Или бегут в город? Вылезают из американских, индийских, бог знает еще каких кораблей и спешат на сушу. Особый мир, огромная популяция; мы даже не имеем представления, как они ухитряются выжить…
Постепенно во мне начало развиваться новое познание. Жизнь совершенно другая, чем я ее себе представлял. Редко, когда человеку дается полная острота зрения, возможность снять с глаз бельма, не пропускающие свет, не дающие видеть правду. Правда на вид двояка — как ощущение шизофреника. Правда женщины, раздевающейся в стриптизе, и правда женщины, раздетой междугородным автобусом. Обе голые и обе реально существуют, как стол для вскрытия или сцена. Каждый может выбрать себе ту, которая его привлекает. Ту, вскрытую железом буфера, или ту, закрытую железом своей кожи. Но если удастся устранить бельма, обе женщины перед глазами сольются воедино. В этом-то и чудо. Видеть внутреннее и внешнее, форму и суть одновременно.
И теперь я видел свою жизнь, которая раньше казалась сложенной из отдельных, самостоятельных мгновений, как одно целое — открывшееся и тут же навсегда закрывшееся передо мной. Здесь все кончится, дальше не будет ничего. Все бессмысленно. Во всем я потерпел крушение: в работе, в супружестве и в этой подвернувшейся случайно авантюре — тоже. Видимо, я из тех людей, которые первыми падают на поле боя, из тех, кого сметают лавины, или, если они идут по мосту, мост ломается. У них даже нет времени спросить — почему? На этот вопрос все равно никто не сможет ответить.
Мы дремали тупо, безвольно. Как пойманные в капкан. Звери в капкане хотят только освободиться, не понимая, что и капкан может означать укрытие, а бегство из него — смерть. Однако для нас из этого омута не было дороги, если мы его покинем — умрем.
— Ты давно знаешь капитана? — спросил я в темноту — как будто от этого что-то зависело.
— С того времени, как плаваю на «Гильдеборг».
— А его семью?
— Однажды я ее видел. В Ливорно или в Неаполе. Встречала его в порту. Жена — итальянка примерно его лет и дочь — красавица.
Прошлое, которое ничего не значит. По крайней мере, для нас не значит ничего. А мозг все продолжает собирать факты. Если человека как следует прижать, он сделает все. Только надо выбрать подходящий момент и нужный ключ.
— Что вы здесь провозили контрабандой? — Мне захотелось узнать кое-что о происхождении тайника, в котором мы лежим.
Гут взвешивал: молчать — рассказать? Имеет ли еще его тайна цену или это незначительные подробности из прошлой жизни?