Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ)

— Рыжая… Та самая что ль, из-за которой ты пулю схлопотал?
Кондратьев неуверенно кивает, переводя взгляд с меня на командира. Тот делает шаг ко мне и протягивает руку.
— Ну здравствуй, рыжая. Как зовут-то?
Пожимаю ему руку в ответ. Непривычно. Со мной мужчины редко так здороваются.
— Анна.
— Ты, Анна, больше в такие истории не влипай. И Кондратьев целее будет, и маме твоей поспокойнее.
— Я постараюсь.
— Молодец, старайся. И за Федором тут присмотри. А то он у нас — сиротка. Больше некому проследить, чтобы, значит, он тут не расслаблялся, водку не пил, с девками глупостями не занимался, а лечился, как следует. И к сессии готовился. Понял меня, Кондратьев?
— Так точно, господин полковник.
— Ну все. Выздоравливай, майор.
Он крепко жмет Федору руку и уходит. Молчаливая свита проделывает то же: то есть пожимает Феде руку и тоже выкатывается в коридор.
— Это ваш начальник, Федор?
— Да, Маргарита Васильевна. Герой России полковник Приходченко.
— Вы где-то учитесь?
— Да. Второе образование.
— Второе?
— Да. Первое — военное, второе… Ну, гражданское, будем так считать.
— А почему полковник вас сиротой назвал? Это у него шутки такие?
— Не шутки.
Хмурится, молчит, явно ничего больше добавлять не собирается. Но от мамы так просто не уйдешь.
— Вы что же в детском доме росли?
— Рос.
Ответ ещё короче и еще однозначнее — человек вежливо дает понять, что разговор на эту тему ему до крайности неприятен. Даже до мамы наконец-то доходит. Она поднимается с табурета, на котором до сих пор сидела, чопорно прощается и идет из палаты, предварительно крепко ухватив меня за руку. Выдраться из ее «захвата» мне удается только в коридоре.
— Подожди меня, пожалуйста, я сейчас. Разворачиваюсь и бегу назад. В спину как выстрел:
— Анна!
Даже не притормаживаю, только голову в плечи втягиваю и кажется пригибаюсь. Федор лежит и смотрит в окно. Брови нахмурены, левый кулак — тот который я вижу от порога — крепко сжат. Сажусь рядом с ним на кровать. Смотрит на меня, молчит. Робея прикасаюсь к его стиснутой руке. Он перехватывает мою кисть, подносит к лицу, рассматривает пальцы. Потом прикладывает к моей ладони свою, сравнивает. Разница огромна: мое тонкое запястье, узкая ладонь, длинные пальцы человека, который родился в семье, где давно не зарабатывают на жизнь физическим трудом. И его мощная, широкая как лопата мужицкая рука…
— Вот так и мы с тобой…
Быстро прижимает мою ладонь к губам, а потом почти отбрасывает.
— Иди, Ань. И знаешь что? Не приходи больше. Ничего у нас не выйдет…
— Как… не выйдет?..
— А никак. Иди. А то вон — мама твоя волнуется.
Мама действительно уже стоит в дверях. Вид у нее недовольный. Встаю и как побитая собака иду к дверям палаты. На входе оборачиваюсь, но он уже отвернулся к окну, и его здоровенный кулак снова стиснут.
До дома едем молча. То есть не так — мама все время что-то говорит, но я ее не слышу. В голове гул какой-то и уши как ватой набиты. Обедать отказываюсь. Ухожу в свою комнату и сижу, забравшись с ногами на кровать.
За что? Мамочка моя, ну за что мне это? Впервые за много лет что-то случилось со мной, и я снова начала заново учиться летать. Смогла чувствовать. Полюбила… И тут же получила от судьбы наотмашь.
Но может ещё не все потеряно? Может, если поговорить с ним… Ведь он что-то такое, какую-то глупость про то, что у нас ничего не получится, вбил себе в голову после того, как поговорил с мамой. Это для меня ее рулады на тему «социального неравенства» — не новость. Для Феди же… Вдруг, я отступила слишком быстро? Я всю жизнь отступала, всю жизнь предпочитала промолчать, перетерпеть, не показывать виду… И что в результате имею? Больше так нельзя. Нельзя и все тут!
Засыпаю с этой мыслью. С нею же встаю и, наскоро собравшись, еду к Федору в больницу. В курилке на лестнице встречаю всех трех мужиков из Фединой палаты. Почему-то они провожают меня какими-то странными взглядами. Ерунда! Просто я слишком сильно волнуюсь перед разговором с Федором, вот и мнится всякое. Иду. Дверь в его палату приоткрыта. Я уже берусь за ручку, чтобы распахнуть ее шире. И только тут понимаю, почему мужики на лестнице глядели на меня столь жалостливо. Федор не один.
На краю его кровати, там где совсем недавно сидела я, устроилась та самая девица, с которой мы с Федором как-то столкнулись в госпитале, где я сдавала кровь на анализ.
Короткая юбка открывает безупречные ноги, яркая кофточка натянута роскошным бюстом. Она наклоняется, что-то шепчет Феде на ухо, и я вижу, как ее левая рука ныряет ему под простыню как раз в районе бедер…
Больше смотреть не могу. Разворачиваюсь и торопливо иду назад по коридору. Ничего перед собой не вижу. Дура! Какая же я все-таки дура! Внезапно чьи-то руки подхватывают меня и игриво кружат.
— Анька, ты куда так летишь? А мы тоже к Федору. Погоди уходить. Посиди у него ещё вместе с нами.
Господи! Это Стрельцов, а с ним и все остальные — Ксения, Серджо с Викусей на руках, Машка — улыбка до ушей.
— Пойдем.
Он тянет меня за собой, и я упираюсь изо всех сил.
— Я не могу, Егор. Я уже была… И… И он там занят.
— Подумаешь, занят! Для нас Кондрат всегда свободен.
— Для вас — может быть. Но не для меня.
Вырываю руку из его пальцев и бегу прочь по коридору. Слезы уже так близко, что ещё немного и брызнут из глаз. Вылетаю на лестничную клетку и, не ожидая лифта, несусь вниз по ступенькам. Мужики провожают меня все теми же жалостливыми взглядами.
Телефонный звонок застает меня уже на выходе из больницы.
Это Стрельцов. Не могу сейчас говорить с ним. Они все наверняка видели то же, что видела в палате Кондратьева и я. Видели и все правильно поняли.
Выхожу из больничных ворот и нос к носу сталкиваюсь с Павлом. Он как всегда оживлен и улыбчив.
— Анька! Привет! Ты от Федора? А я как раз к нему думал… Как он там?
Скриплю:
— Лучше всех.
— Ты чего это такая?
— Да так, Паш. Не хочу об этом говорить.
— Ну ладно. Тогда я пошел.
— Иди.
Но он никуда не идет, стоит, как-то мнется. А мне звонит мама. Вынимаю телефон, смотрю на окошко, в котором высветился ее номер, и ничего не делаю.
— Не будешь отвечать? — спрашивает Павел.
— Нет.
— Что так? Мама ведь…
— Вот потому и не буду.
— Поругались?
— Нет пока что. Паш, можно я… об этом тоже не буду говорить?
— Да ладно, конечно. А ты… Что-то ты мне не нравишься, Ань. Может, тебя проводить?
— Не стоит.
— Да ладно! Давай куда-нибудь хоть довезу что ли?
Соглашаюсь. Прошу отвезти меня домой. Нет сил трястись в метро на виду у всех. Забираюсь на сиденье и утыкаюсь лбом в боковое стекло. Тошно-то как… Павел трогается и все — и больница, и Федор со своей девицей и мои надежды — остаются позади. Высаживает меня у подъезда, потом даже провожает до дверей. Не хочу, чтобы мама накинулась ещё и на него, а потому прощаюсь с ним здесь же, на лестничной клетке.
Мама… Ведь она меня любит. Так почему тогда поступает так, как поступает?! Если б мне было куда пойти кроме как домой, я бы пошла. Но таких подруг или друзей, у которых я могла бы перекантоваться, переждать самый острый, самый болезненный момент, у меня нет. Так, приятели, вроде Сашки, готовые заложить меня в любую минуту.
Дома никого. Господи, спасибо тебе хоть за это. Иду к себе в комнату и бухаюсь на кровать. Снова звонит телефон. Опять Стрельцов. Не хочу. Трезвонит долго. Лежу и смотрю, как аппарат, вибрируя припадочно, ползет по полу куда-то под кровать. Но скрыться под ней все-таки не успевает — Стрельцов нажимает отбой. Все. Теперь уже наверно все…
Мама возвращается к вечеру. Она бодра и полна энтузиазма.
— Ты чего сидишь в темноте?
— Сплю.
— Ты не беременна? Еще не хватало залететь от какого-то…
Встаю и молча захлопываю дверь у нее перед носом. Слава богу, завтра уже на работу.