Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ)

* * *
Иду по коридору родного института. Под ногами поскрипывает натертый мастикой паркет, который явно видел лучшие дни.
Когда-то, в советские времена, по нему ходили уверенные в себе и своем будущем представители научной интеллигенции. В совдепии ведь и без того тонкая и ненадежная с политической точки зрения интеллигентская прослойка ещё и делилась на отдельные подпрослойки: с разбега могу вспомнить творческую интеллигенцию, техническую и научную. А! Еще и сельская была!
А теперь вот по этому заслуженному половому покрытию иду я. Путь мой лежит в архив. Мне надо сдать гору толстенных папок с документами, с которыми работал наш отдел последние дни. Я самая молодая в своем подразделении, а может и во всем институте. Не удивительно, что таскать тяжести — моя работа. Завтра начинаются майские праздники. В отделе только и говорят о рассаде помидоров и тыкв, цветочках и прочих дачных делах. У нас с мамой дачи нет. Так что все это мне не интересно. Зато у меня накопились отгулы, которые начальство благосклонно позволило мне присовокупить к праздникам. В результате чего и появилась перспектива не появляться в этих унылых коридорах целых две недели! Она кажется мне такой фееричной, что хочется закрыть глаза от счастья. Я начинаю безотчетно улыбаться и с этой дурацкой улыбкой, балансируя высоченной стопкой архивных папок, вваливаюсь к Марье Петровне.
Наша главная архивная мышь сидит за своей конторкой и вид имеет встревоженный. Я сразу понимаю почему. В архиве помимо нее трое. Устроились за дальним столом и увлеченно изучают какие-то бумаги. Точнее изучают двое, третий в этом процессе не участвует. Сидит, вытянув в проход длиннющие ноги и тоскливо смотрит в окошко.
Волнение Марьи Петровны понять не сложно. Эти трое и в особенности тот, скучающий, который теперь отвлекся от окна и с проснувшимся интересом уставился на меня, кажутся здесь, в затхлом, пропахшем старой желтеющей бумагой и пылью помещении чем-то настолько инородным, что не могут не нервировать здешних постоянных обитателей.
Пытаюсь пристроить гору своих папок на стол перед конторкой Марьи Петровны. Но я была бы не я, если хоть что-то могла проделать более или менее гладко. Мама всегда мне об этом говорит. Папки было замирают в неустойчивом равновесии, а потом (че-е-е-ерт!) едут на пол. Я кидаюсь вперед, чтобы хоть частично предотвратить катастрофу. Марья Петровна ахает так, словно я уронила не папки, а ее саму. Те трое, что работают в архиве, поднимают головы и с любопытством смотрят на развал, который я устроила.
Злюсь. Ну что пялятся? Что им тут цирк? Сегодня на арене Анна Унгерн и ее недрессированные, ну то есть совершенно дикие папки! Присаживаюсь и начинаю под причитанья Марьи Петровны собирать упавшее. Это не так просто, как кажется.
Из папок естественно выехали, а частично даже разлетелись листы. Вернуть их на место можно — каждый лист у нас подписан так, что в маркировке есть и номер папки, в которой он хранится, и номер самого документа в общем порядке листов. Но все равно возня.
Пропади оно все!
Ковыряюсь. На троицу стараюсь не смотреть, тем более, что они снова вернулись к прерванной работе. Злобно сопя раскладываю бумажки по своим местам и выкладываю папки по порядку на столе. Внезапно перед собой вижу здоровенную лапищу, в которой зажато несколько листов из числа тех, что улетели как раз в тот угол, где сидит троица. Ах как мне не хотелось лезть туда за ними! Я слишком зримо представляла себе, как это будет выглядеть: растрепанная девица в сером халате, который я надеваю всегда, когда тащу папки в архив или из него, чтобы не перепачкать пылью свою одежду, на четвереньках лазает под ногами у троих мужиков. «Простите, вы не могли бы немного передвинуть ногу, чтобы я дотянулась во-о-он до того листочка. Спасибо…» Теперь, слава богу, хотя бы этим заниматься не придется. Кто-то из них сжалился надо мной и подобрал бумажки.
Поднимаю глаза. Ну понятно, это тот, который и без того скучал. Так что моя эпопея для него стала настоящим подарком. И развлекся зрелищем и даже получил возможность проявить галантность — помочь бедной девушке. На физиономии широченная улыбка, башка бритая и какая-то… чугунная. Словно ему привычнее ей не думать, а, скажем, кирпичи разбивать. Пальцы короткие, совсем не интеллигентные. Так и норовят привычно согнуться в пудовые кулачищи. Здоровенный тупой бугай с накачанными мускулами. Уверена, у него на животе такие маленькие валики мышц, которые лично у меня почему-то вызывают стойкую ассоциацию со стиральной доской, но которыми он сам, наверняка, страшно гордится.
И что он тут делает? Он же небось и читает-то с трудом… Может он просто на работе? Охранник одного из тех, что по-прежнему сидят, уткнувшись носами в архивные папки.
Охранников этих у нас нынче развелось, как грязи. Тысячи здоровенных мужиков, на которых пахать можно, со значительными лицами ходят за разного рода «бизнесменами» или как собаки сидят в будках у шлагбаумов. Что бы ни охранять, лишь бы не работать! Терпеть их не могу. Вечно важные, полные осознания собственного величия. «Синдром уборщицы» уже давно следует переименовать в «синдром охранника».
Значит этот в архиве тоже из их числа? Да нет. Вряд ли. Не похоже, что кому-то из его товарищей нужен охранник. Какие-то они… несолидные. Да и этот тип одет слишком вольно для человека «при исполнении». Джинсы, белая майка, рукава которой так натянулись на его здоровенных ручищах, что того гляди лопнут. На ногах — кроссовки.
Мне он не нравится.
Нет, не правда. Он мне как раз так нравится, что у меня, как говорит мама про подобные ситуации, «аж в зобу дыханье сперло». Но при этом он настолько чужероден, настолько не из моей жизни, настолько далек от всего того, чем она обычно наполнена, настолько недостижим, что вызывает лишь жестокое раздражение. А потому спрашиваю голосом таким противным, что потом самой будет стыдно:
— Я вам могу чем-то помочь?
— Да это вроде я вам помог.
Голос низкий, вполне подходящий такой махине. Это меня злит ещё больше. Нет чтоб писклей какой оказался. Или бы хоть пришепетывал…
— Спасибо, — шиплю я.
— Кондрат, оставь девушку в покое.
Это на нас обращает свое внимание один из тех, с кем он пришел: длинноволосый, весь в наколках. Имидж и прикид такой, словно ему лет двадцать, а башка с сединой и глаза усталые. Нехорошие глаза. Не хотела бы встать на пути у человека с такими глазами.
А вот и третий подключается:
— Ты бы, Федя, совесть-то имел. Мы тут сидим — уж все глаза сломали, а ты вместо того чтобы помочь, вокруг девиц каких-то непонятных увиваешься.
Значит я — «какая-то непонятная». Вот ведь! Засранец! Волосенки блондинистые («Крашеные», — решаю я мстительно), физиономия гладкая, смазливая. Улыбка гаденькая. Тьфу!
Торопливо рассовываю принесенные здоровяком листы и иду к Марье Петровне — оформить сдачу папок назад в архив.
Сидит. Губки как куриная гузка. Поджаты презрительно. Не любит она меня. Впрочем, я не знаю ни одного человека, который у нее вызывал бы положительные эмоции. Заполняю формуляры, а потом, демонстративно не глядя на троицу в углу, ухожу прочь. Ничего! Скоро конец моему рабочему дню, а там майские. Погода отличная. Мы с моими друзьями договорились ехать на дачу. У родителей одного из них ещё с советских времен есть шестисоточный участочек с домиком шесть на шесть и отдельно стоящей кухонькой. Участок у них крайний. За забором — большое бесхозное поле. И это для нас очень удобно.
Толпа к Сашке обычно собирается немаленькая. Человек двадцать. Приезжаем с палатками. Ставим их как раз на том поле, что за забором его дачи. Вроде и родителям его не очень мешаем, а вроде и цивилизация рядом — электричество, плита, чтобы пожрать приготовить, летний душ, туалет «типа сортир». Ничего нового меня не ждет. Готовка на огромную толпу вместе с парой других девчонок. Потом вечер у костерка, под гитару. Охота за майскими жуками, которые станут слетаться на огонь. Потом ночь в палатке. У меня она старенькая, маленькая, но зато отдельная. Никто не будет пихаться под боком и сопеть в ухо.