Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести)
— Без собак добычи не бывает. Дай им, Одой, они голодны.
— Угадала добычу, мать? — не отставал Одой.
— Не похожа эта печенка на оленью, да и зайцем от нее не пахнет. Не убил ли ты сын, козла?
— Козла догнала моя стрела, — с гордостью ответил Одой и сунул по небольшому кусочку мяса Талачи и Агаде.
Те проглотили кусочки и еще больше захотели есть.
— Ловкий! — порадовалась мать.
Талачи бросила довольный взгляд на мужа. Только Агада еще ниже склонила голову.
Одой разделил внутренности на шесть кучек; одну сделал побольше:
— Это Терне, она отыскала козла и загнала его на скалу.
— Терна в чуме — добыча в чуме, — сказала Тыкыльмо.
Одой открыл полог чума и быстро разбросал кишки в разные стороны. Собаки рвали добычу, злобно рыча.
В чуме варили мясо. В этот вечер спать легли сытыми. Только собаки по-прежнему рычали, царапали кожаную дверь — требовали еды.
…Вернулись Панака и Чалык. Когда сели у очага, Панака раскурил трубку, счастливо улыбнулся:
— Доброе место отыскали: белки много, корма оленям много, все сыты будем.
— Речка небольшая, однако рыба в ней жирная. — И Чалык выбросил из сумки зубастую щуку.
— Речка? — удивилась Тыкыльмо. — Какое же это место?
— Речка. Рыбы в ней больше, чем в нашем озере. Ходу от нее до Синей реки один день, — объяснил Панака.
— Зачем близко к Синей реке подошли? Черный ветер налетит! Ты забыл, Панака, слова старого Лантогира — вожака нашего рода! — затревожилась слепая. — Синяя река для богатых, они принесли духу — хозяину реки — богатые жертвы, хозяин и отдал им эту реку. Надо дальше поставить наш бедный чум. Старый Лантогир говорил: «Чумы в темной тайге ставьте. Синей реки бойтесь».
Все опустили головы. Тыкыльмо набила трубку; голос ее дрожал:
— Синяя река из страшного моря вырывается с криком и плачем, а вода в ней — слеза… слеза… Слушайте старую Тыкыльмо, слушайте…
В древние времена жил могучий богатырь — море Байкал. Была у него единственная дочь Ангара. Красивее ее не было на земле. Когда отец мирно спал, бросилась Ангара бежать к красавцу Енисею. Проснулся отец, гневно всплеснул волнами. Поднялась буря, зарыдали горы. Даже небо почернело от горя, звери в страхе разбежались по всей земле, рыбы нырнули на самое дно. Даже птицы, взмахнув крыльями, унеслись к солнцу. Только ветер выл да бесновалось богатырь-море. Могучий Байкал ударил волной по седой горе, отломил от нее скалу и с криками проклятия бросил вслед убегающей дочери. Скала упала на самое горло красавице. Взмолилась синеглазая; задыхаясь и рыдая, стала просить:
«Отец, я умираю от жажды! Прости меня и дай хоть капельку воды».
Байкал ответил:
«Я могу дать только мои слезы!»
С той поры и течет Ангара в Енисей водой-слезой, а седой Байкал всегда одинокий, злой, хмурый, страшный, Скалу, которую бросил Байкал вслед дочери, назвали люди Шаманским камнем. Там приносится Байкалу обильная жертва, иначе разгневанное богатырь-море сорвет Шаманский камень, вода хлынет и зальет всю землю.
В чуме притихли. Чалык вспомнил злые, бегающие глазки Тимошки.
— От лючей я слышал, что ходят они на лодках по Синей реке. Лодки те больше, чем десять чумов. Лючи заставляют ветер гонять эти лодки по воде.
Губы Агады побелели от страха. Тыкыльмо и Талачи закрыли лица ладонями. Одой сдвинул тяжелые брови, стиснул зубы. Закружились в голове у Панаки мысли, как злые вихри.
Тишину в чуме нарушила Талачи. Она громко заохала. Панака блеснул сердитыми глазами: кочевать надо!
Панака решил поставить чум подальше от Синей реки. Каждый поклялся огнем, луной и солнцем, что не посмотрит на Синюю реку даже с горы; если будет умирать от жажды, воды у нее не возьмет.
* * *Собирались в тяжелый путь. Женщины разобрали чум и разложили его на оленей. Мужчины приготовили ношу для каждого, на спины собакам навьючили понемногу. Только Терна свободная бегала, юлила хвостом. Панака вынул нож, сделал на дупле рядом с остатками костра несколько значков, воткнул посох, наклонив его в ту сторону, куда держали путь. Приедет Саранчо, взглянет на значки, на посох и повернет к чуму Панаки.
Перед отходом каравана Панака вновь подошел к дереву со значками. Агада напрягала слух, чтобы не проронить ни одного слова Панаки, а он, прищурив глаза, наморщив лоб, глухо говорил:
— Вышел — луна была на исходе. Шел, шел — луны не стало. Сейчас новая луна с ноготок народилась. Значит, Саранчо сделал привал у Щучьего озера. Далеко-о — протянул Панака и покачал головой.
Агада затревожилась. Панака заметил:
— Славный Саранчо кочует у Щучьего озера.
— А это далеко, дедушка?
— Далеко, Агада, далеко!
Маленький караван двинулся в путь. Посмотрел Панака на свой караван и вздохнул. Ему казалось, что даже лес, горы и луна — все смеются:
«Эх, Панака, Панака, стал ты беднее мыши!»
Панака шел впереди — острым ножом на длинном черешке расчищал путь. За ним вели оленей Агада и Талачи. В конце каравана шла Терна, за ней тянулась кожаная веревочка, за которую держалась слепая Тыкыльмо. Собака шла осторожно, вела слепую по протоптанной дорожке, то и дело оглядывалась и посматривала на хозяйку своими умными глазами. Если веревочка натягивалась, Терна останавливалась и ожидала, пока Тыкыльмо вытащит ногу из сугроба и поставит на тропинку. Одой и Чалык шли стороной, оставляя на снегу узенький след своих лыж. Они охотились.
Караван двигался медленно. Было тихо. И от оленей, и от людей, и от собак поднимался густой пар.
Всех посеребрил мороз.
Ноги Тыкыльмо стали слушаться плохо, и Терна все чаще и чаще останавливалась. Слепая и не знала, что умная собака, давая ей передохнуть, отстала от каравана. На одной из таких остановок Тыкыльмо сняла свою заячью шапку, прислушалась чутким ухом и заторопила собаку:
— Терна, Терна, угу! Терна, угу!
Собака разразилась пронзительным лаем, но лай ее потерялся в темных просторах тайги.
Панака вел караван не оглядываясь. Во время пути нельзя оглядываться. Так учил его еще отец. Знали об этом и Агада и Талачи: оглянешься назад — рассердишь злого духа Орума, уберет он счастье с пути человека, и тогда в дороге не миновать беды.
Тыкыльмо торопила Терну. Собака мелкими шажками бежала по снегу. Вдруг Тыкыльмо остановила собаку, упала на колени и, пошарив рукой по снегу, зашептала:
— След олений… Терна, угу!
Выбилась из сил Тыкыльмо и едва двигала ногами. Устала тянуть веревочку и Терна: веревочка тяжелее ноши. Собака шагала лениво, часто садилась на снег, начинала жалобно скулить.
Самое страшное в пути — если устанет олень или собака. Человек плачет от такого горя. Заплакала и Тыкыльмо. Она села на снег, развязала свою походную сумку, достала сушеного мяса. Поела сама, с рук покормила Терну.
…Панака воткнул в снег пальму, вытер лицо рукавом своей парки. Агада обрадовалась и подумала: «Скоро остановка». Талачи обрадованно вздохнула. Панака посмотрел по сторонам:
— Вот здесь ставьте чум!
— Тыкыльмо нет! — испуганно сказала Агада.
Панака ответил:
— Надо Одоя с Чалыком крикнуть, найти Тыкыльмо.
Он высвободил руки из парки, сложил ладони трубочкой и громко крикнул несколько раз во все стороны:
— Орон ору! (Олени устали!)
Эхо прокатилось по тайге: …у-у-у!..
Первым подошел к чуму Чалык. Раскрасневшаяся Агада с трудом ставила в снег шесты для чума. Талачи помогала плохо — она устала, часто охала. Панака сердился:
— Слаба девка, молода — сил нет, а от Талачи какая польза? Одна беда.
Панака курил, сидя на сугробе, посматривая на небо, торопил женщин. Мужчина никогда не ставит семейного жилья — это дело женщин.
Агада тянула тяжелые кожаные покрышки для чума, шкура волочилась по снегу страшным зверем. Агада вспотела, лицо ее раскраснелось, как у костра. Чалык любовался ею, жалел ее. Когда она вытянулась и багровая от напряжения, поднимала шкуру на вершину шестов, не утерпел Чалык и подбежал. Но Агада так блеснула глазами, что он отскочил, как от огня, и пошел прочь.