Если ты назвался смелым

— Ну, еще разок, Рута. Вместе. Смотри хорошенько.
А как я могла смотреть? Я теперь вовсе ничего не соображала. Рука у Славки теплая-теплая. А моя — как ледышка.
На полпути к ящику с раствором Славка остановил мою руку — наверно, почувствовал, какая она холодная.
Сжал, грея, мои пальцы, спросил шепотом:
— Зазябла?—и стал растирать мои пальцы. Но они не становились теплее.— Что же мне делать-то с тобой?
Когда он ругается, еще ничего. Но когда жалеет,— не могу. В носу сразу становится мокро, того и гляди повиснет капля на кончике.
— Опять куртка расстегнута! — деланно рассердился Славка. Схватился за борта моей стеганки, встряхнул так, что, кажется, ноги мои отделились от подмостей. Застегнул верхнюю пуговицу. Шершавая кожа его руки скользнула по моему подбородку.
— Ну вот, так будет теплее. Давай,— снова взял меня за руку.
Три кирпича с его помощью легли, как по ниточке.
— Поняла?
Я бодро кивнула: как не понять?
— Теперь сама,— и Славка взялся за свою кельму: наружную стенку за него никто класть не будет.
Увлекся. Насвистывает. Так и ходят лопатки под старой, выгоревшей добела стеганкой. Как будто и не торопится, а вот уже ушел от меня на несколько метров.
А моя злополучная перегородка — ни с места. То мало раствора возьму, то слишком много, и он, придавленный кирпичом, ползет во все стороны. Не шов, а…— ох, как мне сейчас хочется выругаться!
— Опять у тебя!..— Славка не смог подобрать подходящего слова.— Елки-палки, я же только что показывал…
Капля все-таки повисла на кончике носа. Смахнула ее, а заодно и слезы. Не могу больше. Руки закоченели. Стеганка опять расстегнулась. Не могу. Уйду.
Швырнула кельму в ящик с раствором. Побежала по подмостям. Славка вслед насмешливо насвистывал. Ненавижу, ненавижу! Ну, пусть, пусть я ничего не доказала! Пусть. Лучше уж мусор таскать!
Грачев поднимался по мосткам. Мне не удержаться было на скользкой лестнице. Налетела на него.
— Взбесилась? — рассердился Петька и тут же заметил мои слезы.— Э, атмосферные осадки в виде дождя. Давненько не было, соскучились.
Кое-как разминулись. Опрометью кинулась в конторку— там сейчас, наверно, никого нет. Хоть пореветь в свое удовольствие!
Распахнула дверь и сразу попала в изумительное тепло. За столом сидел Лаймон, разбирал чертежи. Нет уж, при нем реветь не стану: и так не бог весть какая красавица.
— Ты что? — сочувственно спросил Лаймон: наверно, и он заметил слезы.
— Погреться,— сунув руки к жарко пылающим в печке щепкам, беззаботно ответила я.— Ну и ветер! Аж слезы из глаз.— Отлично выкрутилась — свалила все на ветер.
— Бедная девочка! — Лаймон подошел, наклонился, взял мои руки.
У него руки теплые, как у Славки. Но… не хочу, чтоб Лаймон брал меня за руки!
— Садись.— Лаймон притащил от двери длинный толстый чурбак.
Села. И он рядом. Долго молчал, смотрел на огонь. Отблески пламени танцевали на его красивом, тонком лице.
— Ну, может, хватит себя испытывать? — тепло, дружески спросил Лаймон.— Переходи.
Ему нужен помощник — наряды заполнять. Лаймону дали еще один объект — в другой бригаде. Теперь ему положен нарядчик. Он давно предлагает мне эту работу.
Согласиться? То-то хорошо: в тепле, не надо мерзнуть и мокнуть. Шевелю перед огнем опухшими пальцами. Думаю. Колеблюсь.
А за дверями — крик.
— Учитель… чертов! — распинался Петька. Передразнил: — «Не соображает ни… ни черта!» Так учишь, бабушке твоего черта холера в живот!
Ого, какую фразу сочинил! Он теперь вообще ругается страшно замысловато. Сейчас Славку ругает. За меня. Так и надо!
Завизжала дверь. С виноватым видом вошел Славка, спросил:
— Отогрелась? — и тронул меня за руки.
— Решай, Рута,— поторопил меня Лаймон.
— Пошли,— сказала я Славке.
Он за руки поднял меня с чурбака.
— Опять расстегнулась, ну что ты скажешь!
«И расстегнулась! — мысленно с вызовом ответила я.— А ты застегнешь!»
Вытащил из кармана английскую булавку. Долго не мог проткнуть вату. Шершавая рука терлась о мой подбородок…
  
Все правильно!
 
Суббота — самый приятный день. Не только потому, что короткий. Все остальные вечера я зубрю то, что надо знать каменщику. Учусь читать чертежи. В общем, оказывается, не так-то просто укладывать кирпич на кирпич.
В субботу по окончании работы мы со Славкой остаемся в теплой, тихой конторке. Я отвечаю на его вопросы. С гордым видом слушаю его похвалы.
Слушаю и думаю: вдруг он возьмет меня за руку и скажет:
«Пойдем в кино? Договорились?»
Но Славка, как только мы остаемся одни, отодвигается подальше, смотрит не в глаза мне, а куда-то на щеку или на нос. Смотрит внимательно, каким-то остановившимся взглядом. Иногда мне кажется: грязь на лице. Потру незаметно, гляну на ладонь. Нет, чисто. А он все смотрит мимо моих глаз и вопросы задает чужим, ворчливым голосом. И никуда он меня не приглашает.
Сегодня было все то же самое.
Когда вышли из конторки, уже стемнело. Багровый закат еще полыхал, обещая и на завтра мороз и ветер. И тем и другим мы, что называется, сыты по горло. Земля звенела под ногами, скованная морозом. А снежинки ни одной до сих пор не упало. Мороз от этого кажется особенно жгучим. Ветер носит по улицам тучи мелкого песка. Густым, непроницаемым слоем инея подернуты стекла в домах, витрины, окна троллейбусов.
Мне как-то особенно холодно. Я давно заметила: когда плохое настроение, то и мерзнешь сильнее. Но все равно — нарочно расстегнула куртку не на одну, а на две пуговицы. Дует в грудь невыносимо. Но Славка ничего не замечает. Сдвинул на лоб ушанку, молчит. О чем думает?
Так молча и дошли до папиного подъезда. Славка простился и ушел, не оглядываясь. А мне надо идти в общежитие.
У самого подъезда столкнулась с тетей Анной.
— Рутыня! — воскликнула она и критически оглядела меня.— Бедная девочка — в таком виде! И, наверно, совсем замерзла. Шутка ли, целый день под открытым небом! Идем скорее!
Ни тетя Анна, ни Скайдрите никогда не видели меня в спецовке. Охали и ахали. И никуда от их сочувствия не денешься — наших не было дома. Ушли с малышом в консультацию. Тетя Анна потащила меня на кухню, налила тарелку горячего супу. В комнате, конечно, «бедных родственниц» кормить не положено. Противно. Но я в самом деле замерзла да и проголодалась. Пусть думают, что хотят,— ем с аппетитом.
А тетя Анна и Скайдрите, одинаково сложив руки на груди, стояли возле стола. Жалели меня.
— Вот до чего можно довести девочку! — Тетя Анна, конечно, намекала на Тоню — она ее не любит.— Из родного дома выжили…
— Никто меня не выжил! — Мне вдруг стал противен и ее суп и ее притворная жалость.
— Милая моя!—Тетя Анна всплеснула руками.— Мы-то знаем, какая ты добрая, безответная…
— Ладно,— сердито оборвала я и спросила у Скайдрите, чтоб переменить разговор: — Ну, а твои дела как?
Скайдрите села на табуретку. Положила ногу на ногу. На кончиках пальцев болталась малиновая плюшевая домашняя туфелька. Конечно, заграничная. У Скайдрите все заграничное. Даже поза, наверно, позаимствована из какого-нибудь иностранного журнала.
— Ой, Рута! — Скайдрите раскачивалась на табуретке, и мне хотелось, чтоб она шлепнулась.— Ой, Рута, я с таким молодым человеком познакомилась!
— Стиляга, конечно? — Я нарочно вызывала ее на ссору.
— Что ты! Летчик. Из гражданской авиации.
— Так влюблен в Скайдрите!— прибавила тетя Анна восторженно.— Так влюблен! Дня без нее прожить не может!
Перебивая одна другую, они выложили мне все подробности о летчике. И о подарках, которые он делает Скайдрите. Больше всего, конечно, о подарках.
Чтоб перебить поток их восторженных сообщений, спросила:
— А в институте как дела? — лелеяла тайную надежду, что тут у нее особых успехов быть не может.
— А, что институт! — Скайдрите махнула рукой.— Скучища. Нет, ты послушай… Перед отлетом говорит…