Если ты назвался смелым
Моей соседкой оказалась та девушка, которую Славка давеча назвал Расмой. Она и теперь, когда я переступила порог комнаты, встретила меня недобрым взглядом и сразу же отвернулась.
Вторая девушка, рыженькая, кудрявая, маленькая и плотная, как молоденький грибок, при виде меня быстро глянула на Расму и с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. Потом я узнала, что ее зовут Юзей.
Старостой комнаты оказалась третья — Ганнуля Мацкевич, судя по выговору белоруска. Ее нельзя назвать высокой. Она большая. Именно большая. Широкая в кости, с большим носом, большими руками.
Ганнуля долго, медленно шевеля губами, читала мое направление в общежитие. Потом суховато, странным тонким голосом произнесла:
— Твоя койка. Твоя тумбочка. Платья — сюда, —открыла стенной шкаф.— Чемодан сюда,— открыла второй стенной шкаф.
И больше ни слова. Отошла, села к столу, взялась за вышивку.
Словом, нельзя сказать, чтоб меня сразу приняли в свою семью И тут надо доказать, что я этого стою.
Папа и Тоня, доставившие меня на такси, только переглянулись. А у меня комок стоял в горле, и больше всего на свете я боялась разреветься.
— Ладно, идите,— сказала я задушенным голосом и первая пошла в коридор, спустилась с папой и Тоней до вестибюля.
«Только не плакать! Только не плакать!» — твердила я на обратном пути.
Настороженным молчанием встретили меня соседки по комнате. А мне так нужно хотя бы одно простое, теплое слово!
Начала разбирать вещи, в дверь постучали какие-то девчата, таинственно подмигнули «моим». Ганнуля степенно вышла первая. За ней — Расма и Юзя. Начали шептаться в коридоре, у двери. Обо мне, конечно. Кто-то заливисто захохотал, наверно, Юзя.
— Маменькина дочка! — слышу я нарочно громко сказанные слова. Наверно, Расма.
Кто-то шикнул на нее. И все они куда-то ушли. Я одна в беленькой, чистенькой, украшенной наивными вышивками комнате. В чужой комнате! Ничего не поделаешь, надо привыкать.
Долго стою у окна, смотрю, как догорает сначала огненный, потом ярко-желтый, бледно-желтый закат. Четкие силуэты домов, деревьев, фабричных труб рисуются на его фоне. Все чужое, незнакомое. Где-то недалеко, невидимый, прошел поезд. Эхо дважды чисто и звонко повторило гудок паровоза.
Спать не хотелось. Но я легла. Кто-то, наверно, на каблуках, пробежал по коридору. Донесся обрывок песни. Смех. Снова простучали каблуки. Чужая жизнь. Никому нет дела, что я лежу одна и полными слез глазами смотрю, как постепенно темнеет прямоугольник окна. Одна. Совсем одна. И теперь уже ничего изменить нельзя. Куда же Тоня поставит кроватку?
Я и сама не заметила, как уснула.
Разбудили меня шумные сборы соседок. Они громко переговаривались, хлопали дверью, смеялись. Мне не хотелось вставать. Собиралась медленно, вяло.
— Опоздаешь,— мимоходом бросила Ганнуля.— Бригадир этого не любит.
Девчата вскипятили чай.
— Садись, пей,— пригласила Ганнуля.
— Спасибо. Не хочется.
— Вот беда-то: какао не догадались сварить,— съязвила Расма.
Ну и пусть. Чем хуже, тем лучше.
Вышли вместе. Девчата шли молча. Ни о чем меня не спрашивали. Если б спросили, с какой охотой я бы все-все им рассказала! Но они молчали. Я им чужая. Я даже внешне резко отличалась от них, одетых в одинаковые комбинезоны. А мне пришлось надеть малиновый лыжный костюм, украшенный шерстяной вышивкой: ничего другого у меня не нашлось. Наверно, это смешно: лыжный костюм — и босоножки.
…Вверх по шатким мосткам с пустыми носилками. Вниз—с тяжело нагруженными мусором. Сваливаются огромные брезентовые рукавицы, соскальзывают пятки с колодочек босоножек. Если я иду вниз первой, то тяжелые носилки подталкивают в спину. (Иди быстрей, неповоротливая!) Если впереди Ганнуля, то носилки так и волокут меня вниз. Едва успеваю переставлять ноги.
В доме сегодня только мы, девчата. Парни заняты на соседней площадке. Там роет траншею экскаватор.
Нескончаемо тянется время. Вверх — вниз по проклятым мосткам. Растет гора мусора. А солнце выше, выше. Жарко. Давно сбросила куртку. Толстые, насквозь пропотевшие штанины закручиваются на ногах. Блузка липнет к спине. Хочется пить. Вода, в прикрытом фанеркой ведре, противная, теплая. Все равно я пью ее, и зубы от усталости стучат о края эмалированной кружки.
Чувствую чей-то взгляд. Оборачиваюсь. У траншеи, с лопатой в руках, стоит Славка. Смотрит на меня испытующе и сочувственно.
Очень мне нужно твое сочувствие! С усилием расправляю плечи. К носилкам иду с независимым видом. Снова с пустыми носилками — вверх, с полными — вниз.
Наконец-то обеденный перерыв. Бригада сидит в тени, на досках. Шуршат бумагой с завтраками, смеются.
У меня завтрака нет. Тоня приготовила мне его, уложила в прозрачный мешочек. Но я забыла его в тумбочке. И деньги тоже. В животе бурчит от голода. Надо терпеть, ничего не поделаешь.
Пошла к воротам. Села на скамеечку. Там, на досках, шумели, хохотали, взвизгивали девчата. Им хорошо. Они не устали. Они все вместе. У них есть хлеб, помидоры, огурцы. При воспоминании о еде рот мой наполнился слюной, глаза — слезами, а душа — горечью.
«Только не плакать! Только не плакать!» — твержу я, растирая натруженные, грязные руки.
— Ну, что убежала? — спросил полный дружелюбия голос.
Славка. Стоит и улыбается.
Как сделать, чтоб не дрожали губы?
— Если ты назвался смелым…— с беззлобной иронией пропел Славка. Сел рядом. Взял и стал рассматривать мою красную ладонь.— Натерла маленько. Ничего, потрудится хорошенько и будет, как моя! — Он хлопнул своей твердой ладонью по моей, ноющей, потянул меня за руку:—Пошли!
Я отрицательно затрясла головой.
— Поесть не взяла? — понимающе улыбнулся Славка.— Не беда. Пошли!
Есть хотелось нестерпимо, но все-таки я гордо замотала головой.
— Дурочка,— сказал Славка очень ласково.— При нашей работе разве можно не евши?—Взял меня за обе руки, потянул вверх.— Ах, ты сопротивляться? Ишь какая бойкая! Ну, пойдешь ногами или донести?
Глаза-щелочки смеялись возле самых моих глаз. Этот донесет. Запросто. Вон какие у него железные руки!
Шмыгая носом, я пошла.
А у них на досках расстелены газеты. Горкой лежат помидоры, огурцы, яблоки. Бутерброды свалены в кучу. По кругу ходят две кружки с молоком. Настоящая коммуна!
Славка дал мне бутерброд, налитый соком огромный помидор. Расма протянула ему кружку.
— На, попои. Как в детском садике,— смотрела на меня, смеялась. А глаза холодные. В глазах не было улыбки.
Ганнуля толкнула ее локтем в бок.
— А что? — невинно спросила Расма.— Надо же проявить заботу о людях! Славка у нас один за всех.
Славка будто и не слышал ее слов.
— Ешь,— сказал он мне. Передал кружку.— Пей.
Откусила кусочек хлеба, запила молоком. На душе стало легче.
Но вот все съедено. Обеденный перерыв еще не кончился. Все улеглись здесь же, на досках. Легла и я. Смолистый аромат от досок кружил голову. Смотрела в небо. Редкие белоснежные облачка неподвижно висели где-то высоко-высоко.
— После обеда,— сказал Петя Грачев,— половина девчат на фундамент! — Он неправильно сделал ударение, но я не осмелилась его поправить. Да и лень. Пусть будет фундамент, какая разница?
— Кого послать? — спросила Ганнуля. Петя медленно перечислил имена.
— И новенькую,— завершил он.— Пусть с камнями понянькается.
Можно представить, что это такое, раз все смеются! А Петя толкнул меня, спросил:
— Тебя как звать-то, новенькая?
— Рута.
— Хочешь, Рута, с камнями понянькаться? — засмеялся бригадир.
Мне все равно — камни так камни, мусор так мусор. Только бы не сейчас, а немножко погодя.
Все-таки они чуточку движутся, облачка. Прижмуришь ресницы, и они плывут, плывут… Исчезают куда-то. Наверно, это я дремлю…
— Подъ-ем! — нараспев, громко скомандовал Петя.
Вздрогнула, приподнялась.
…Глубокая, свежевырытая траншея, по краям обшитая досками — опалубкой. На дне траншеи скапливается вода. Чавкают, выхлебывая ее, насосы. Парни в резиновых сапогах — на дне траншеи. С вибраторами в руках. Самосвал за самосвалом подъезжают, поднимают кузова и валят в траншею похожий на серую грязь бетон. А мы, девчата,— только успевай, поворачивайся — бросаем камни в бадью. Сотни, тысячи камней. Не очень больших. Круглых, обкатанных. Острых, наколотых, наверно, из огромных валунов. Не успеешь наполнить бадью — кран подхватит ее, вывалит камни в траншею, на слой бетона. Только выпрямишься — кран уже волочет пустую бадью: кидайте снова, девчата. И так без конца. Таскать мусор — детская забава по сравнению с этим.