Лиса в курятнике

Первый удар часов заставил Лизавету подпрыгнуть.
— Ага, — сказала Авдотья, веер складывая. — Меня тоже по первости едва кондрашка не хватила… погодь, не спеши…
Она придержала Лизавету.
И вовремя.
Девицы, до того весело болтавшие, или слушавшие, или размышлявшие о своем, как-то вдруг и встрепенулись, чтобы в следующее мгновенье броситься к двери.
Лизавета успела коснуться пуговички.
Это стоило запечатлеть!
Они шли, умудряясь не сбиваться на бег, выдерживать подобающее выражение лица, разве что слегка расставляли локотки, или вот ноги… не иначе, та, в бирюзовом платье, споткнулась вовсе не случайно. У самых дверей княжна Одовецкая, которая как-то вдруг оказалась первой — а ведь стояла, почитай, на другом конце залы, — посторонилась.
— Прошу вас, — сказала она, уступая место Таровицкой.
— Что вы, как можно… — отозвалась последняя, и свита ее разноцветная загомонила.
— Знаю, Таровицкие всегда спешат…
— Не только они…
Пока пара препиралась, мимо с видом презадумчивым, мечтательным даже, прошествовала Снежка, а с нею и обе княжны, которым все ж надоело играть в уступки. Благо, двери оказались достаточно широки, чтобы красавицы в них не застряли.
Лизавета сощурилась.
А кадр вышел…
Да преотличнейший кадр вышел! Ах, надо бы заголовок к нему… что-нибудь простенькое: «Конкурс еще не начался, а красавицы спешат занять место…» Где?
За столом ее императорского величества?
В сердце цесаревича?
Нет, чуть позже она придумает, как сделать, чтобы звучало. Да и заметочка получится презанятнейшей… надо будет упомянуть и о делах былых, и о взаимной… приязни.
И о ставках?
Лизавета готова была побиться на весь свой недополученный гонорар, что ставки уже делали. А что, если… конечно, в этом духе статейку и написать… у нее прямо руки зазудели. Но Авдотья пихнула в бок и сказала:
— Пошли, что ли? А то сейчас закроют…
Наверное, ничем иным, кроме как удивительным совпадением, нельзя было считать факт, что Лизаветино место оказалось по правую руку Авдотьиного. И если сама Лизавета сидела, почитай, у конца стола, что явно показывало, сколь невысокое положение она занимает, то по другую сторону Авдотьи устроилась круглолицая девушка с лицом, столь густо усыпанным веснушками, что казалось оно рябеньким.
— Не мешкай. — Авдотья взялась за вилку из середины списка столовых приборов, проигнорировав прочие. — Обед длится ровно сорок пять минут. И кто не успел, останется голодным… терпеть не могу голодать…
— Хотя вам бы не помешало, — заметила веснушчатая соседка, принимая махонькую вилку для легких закусок. — У вас явно лишний вес.
— Он не лишний, — мрачно отрезала Авдотья. — Он запасной…
Подавали закуски.
И те были столь изысканны и красивы, что есть их казалось кощунством, но Лизавета осознала, сколь голодна, а еще, что действительно в царском дворце ее на кухню вряд ли пустят.
Она жевала.
Пила воду.
И наблюдала… вот веснушчатая — явно ее тятенька не слишком высокого полету птица, если досталось ей место столь дальнее, — ковыряется в тарелке, время от времени отправляя кусочки в рот. Глотала она не жуя, при том закатывала глаза, будто собираясь лишиться чувств.
Авдотья ела.
Просто ела…
Снежка сидела, прикусив кончик десертной ложки. Взгляд ее был устремлен поверх голов куда-то вдаль, и сама она больше не казалась такой уж хрупкой. Напротив, Лизавета отметила, что бледная эта красавица будет на полголовы выше соседок.
Одовецкая и Таровицкая, не иначе как специально усаженные друг напротив друга, старательно следовали «Правилам хороших манер», которые явно писались с них или для них… в общем, у Лизаветы самой, несмотря на все старания — а училась она хорошо, — не получалось с должным изяществом есть яйца. И кокотницы тут не помогали, а эти…
Смотреть на них было тошно.
И интересно.
— Князя Навойского изгнали, — шепотом произнес кто-то, и новость полетела по рядам. Девицы забывали про манеры, охали, ахали, выражали негодование, только непонятно чем: то ли царским несправедливым решением, то ли этакой неудачей.
Поди-ка вылови этакого жениха на просторах империи.
— А за что, не знаете? — Лизавета все ж обратилась к соседке, которая меланхолично ковырялась в листьях салата, политых чем-то белесым и изысканным до невозможности: с виду блюдо было красивым, но несъедобным.
— Ах, это все знают… — отмахнулась она, но все ж не удержалась: — Он к княгине Булевской приставать вздумал. А она царю пожаловалась…
— Чушь какая, — фыркнула Авдотья, берясь за куриную ножку. И вцепилась в нее зубами с немалым аппетитом. — Булевской сорок скоро… и любовников у нее трое… небось нашлось бы и для князя местечко.
— Да что вы такое говорите!
— Правду. — Пальцы Авдотья предпочитала облизывать. И, видя удивленный взгляд соседки, лишь пожала плечами, пояснив: — У меня гувернантку татары украли… а после еще из пансиона выгнали.
— Оно и видно. — Веснушчатая потеряла всякий интерес.
Авдотья же задумалась, правда, жевать не прекратив. И вот интересно, ее кузина сидела куда ближе к высокому столу, тогда как саму Авдотью устроили едва не у дверей… с чего бы?
— Нет, быть того не может, — сказала Авдотья, все ж подбирая салфетку с монограммой. — Уж точно не из-за княгини… царь не дурак, чтобы из-за какой-то потаскухи верного человека лишаться… тут другое… да и князь… он кого помоложе выбрал бы…
— Можно подумать, ты знаешь… — не утерпела соседка.
— Знаю. Он к папеньке частенько заглядывал…
— Да? — Авдотье определенно не верили. Соседка ткнула вилкой в листик и поинтересовалась: — Чего ж тогда он не сговорился? Или… папенькиных денег не хватило, чтобы тебя кто замуж взял?
Авдотья покраснела.
А потом тихо ответила:
— Я не хочу, чтоб меня за приплату брали… а князь… мы с ним не уживемся. Характер у меня поганый, прямой… я этого, чтоб с переподвыпердом, не больно люблю… а он иначе не умеет.
Гостомысл Вышнята за прошедшие годы прибавил весу изрядно и обзавелся окладистою густою бородой, которую расчесывал надвое, каждую половинку скрепляя кольцом. Смуглокожий, с лысиной обширной, украшенной пятеркой старых шрамов, он гляделся диковато и даже, по мнению многих придворных дам, откровенно жутко. Он, некогда славившийся своей неприхотливостью, ныне вырядился в шелка и бархат. Особенно смущала придворных крупная бледно-розовая жемчужина, вдетая в хрящеватое ухо.
И пряжки с топазами.
— Здравствуйте, матушка… — Вышнята глядел на императрицу, подслеповато щурясь. И было видно, что неуютно ему в этой полутемной комнатушке, более годной для слуг, нежели для особ высокого звания. Что с того, что стены малахитом выложены, а бюро и вовсе драгоценными камнями инкрустировано.
Тесно же.
Душно.
— Бросьте, князь… какая я вам матушка. — Золотая змеиная коса соскользнула на пол. И императрица подала руку тому, кто некогда клялся свернуть ей шею.
Пожалуй, скажи это кто другой, не сносить бы ему головы. Однако корона была многим обязана Гостомыслу, и потому отделался он строгим выговором, а дальше…
— Что было, того не исправишь. — Князь крякнул и рученьку принял, осторожно, двумя пальчиками. — Уж простите… дурак был… и не за себя болел. За сестру… у вас сестры есть?
Императрица кивнула.
Есть.
Велико царство Полозово, каждой из дочерей его работа сыщется. Кому малахитовые жилы вести-плести, выплетая каменные узоры Ульских гор. Кому сапфиры сторожить, охраняя слезы драгоценные, пролитые возлюбленною супругой Великого, от жадных человеческих рук.
Кому родник с водой Живою беречь.
Кому — Мертвую ведать…
— Тогда вы понимаете…
Не очень. Никогда не было особой любви промеж сестрами. Да, помогали, ибо положено так и правильно, ведь миром единым сильны и живы, но…
Мир и любовь — разное.