Лиса в курятнике

Лизавета вынуждена была признать, что в этом своя правда.
— И думаю, что не сбежала она…
— Не сбежала.
Лизавета вздохнула и решилась: может, оно и не слишком разумно было, только нечаянная тайна грызла изнутри:
— Убили ее.
— Да? — Авдотья не слишком удивилась, повернулась спиной и спросила: — Так поможешь? Извини, но…
— Помогу.
Ряд мелких, обтянутых шелком пуговок казался бесконечным. И ведь давно уже вышли из моды и юбки пышные, и тесные корсажи, золотом расшитые столь плотно, что и сама ткань казалась литою.
— Оно к тому шло. — Авдотья молчать категорически не собиралась. — Слишком много она говорила…
— О чем?
— Обо всем… о том, что род их достоин большего… что скоро грядут перемены… небось опять бунтовать станут.
— Кто?
— Кто ж знает. Папенька говорит, что люди, они порой совсем дурноватые бывают и, какая бы власть ни была, найдут причину недовольство изъявить… раз так, то точно бунтовать будут… император вот приболел… императрицу тут не любят крепко. Уйдет он, и она не задержится… цесаревич… мне говорили, что он головой скорбный…
Пуговки сопротивлялись, норовили выскользнуть из пальцев, не желая входить в тугие петли. И где-то должен был быть крючок, но Лизавета не имела ни малейшего представления, где его искать.
— Как ее убили? — поинтересовалась Авдотья.
— А…
— Если знаешь, что убили, то должна знать как…
С этим утверждением можно было бы и поспорить, однако Лизавета не стала.
— Задушили.
— Задушили… — задумчиво протянула Авдотья. — Странно…
— И розовыми лепестками сверху… посыпали…
Ответом было хмыканье, то ли недоверчивое, то ли удивленное, то ли просто так. Авдотья повела плечами, пытаясь выпутаться из платья.
— Погоди, порвешь…
— Ну и к лешему… не могу… я такие не ношу, это все тетушка, мол, приличной барышне без красивых платьев никуда… чтоб ты знала, как они давят…
Цесаревич целовал очередную ручку, пытаясь сквозь ткань перчаток почувствовать эхо уже знакомого яда. У матушки, конечно, вышло бы легче, но было бы несколько странно, если бы императрица взялась ручки целовать, да и…
Девица хихикала.
Жеманно закатывала глазки, а цесаревич со вздохом думал, что ручек осталось уже немного, где-то с полсотни… надо, надо конкурс начинать… и в первом же туре половину выпроводить, а то устроили из дворца невесть что.
— Ах, до чего у вас глаза… синие, — пролепетала очередная красавица, стараясь справиться с собой. Пухлые щечки пылали румянцем, ресницы трепетали, а в глазах тренированная томность боролась с естественным любопытством.
— Это у меня от маменьки, — вежливо сказал Лешек. И поклонился: — Несказанно счастлив знакомству…
— И я… счастлива… а скажите… — Девица запнулась, не зная, что спросить. — Вы книги любите?
— А то! — Лешек улыбнулся широко. — Еще как… очень удобная придумка. Помнится, «Алгеброй» хорошо шкап подпирать.
— Шкап?
— Ага. Он шатался. А я его «Алгеброй»… или вот еще мух бить…
— Мух?
Томность из взгляда ушла…
— Мух, значит? — Аглая Одовецкая смотрела этак снисходительно, будто было известно ей куда больше, нежели прочим. Ручку ей Лешек поцеловал, но больше для порядку, поскольку не сомневался, что если б она взялась соперниц травить, то не допустила бы такой глупости, как остаточные следы на пальцах. И верно, ручки ее были чисты и пахли травами.
— Мух… знаете, до чего их тут летом… много.
— И защита не помогает?
— Дык… мушиную не поставишь, от обыкновенной не продохнуться, — вполне искренне сказал Лешек. — А они и рады… лезут, гудят… бывало, спать приляжешь, так какая-нибудь заразина так и норовит на лицо усесться. И ползает, щекочет… никакого покоя.
— Ужасно.
Одовецкая покачала головой и поинтересовалась:
— Что ищете?
— Невесту.
— А сейчас? — Ответ ее не смутил ни на мгновенье. — Бросьте, это плетение мне знакомо… и особые ваши свойства… а уж всплеск магии в принципе было сложно не заметить. И к слову, вы знаете, что у вас на рукаве…
Она коснулась пальчиком манжеты, подбирая невидимую крупинку, поднесла к носу, принюхалась.
— Даже так… кто-то пострадал?
— Да.
— Сильно?
— Мы успели вовремя…
— Неприятно. — Аглая по-хозяйски положила руку на сгиб его локтя. — Но, помнится, одна… милая барышня вела себя за завтраком несколько необычно…
Она указала взглядом на колонну, в тени которой пряталась девушка вида вполне обыкновенного. Бирюзовое легкое платьице в узкую полоску. Волосы, зачесанные гладко. Белые перчатки, которые девушка то и дело трогала.
— Благодарю…
— Не за что. — Аглая отступила. — И… если вам понадобится помощь, то вспомните, что Одовецкие всегда были верны империи…
Как ни странно, прозвучало это отнюдь не пафосно.
Получасом позже Димитрий разглядывал девицу с перебинтованными руками. От нее больше не пахло розовой водой, ибо заживляющие мази пусть и отличались отменнейшим качеством, но запах имели преотвратный. И девица морщилась, кривилась, пускала слезы, впрочем, как-то скоро спохватывалась.
— Это просто шутка была, — наконец сказала она. — Не самая удачная, признаю… но… я не хотела вреда…
— И поэтому посыпали чесоточным порошком… что, к слову?
— Нижнюю рубашку… мне показалось, это будет забавным, если она начнет за столом чесаться… — Девица вытащила из рукава воздушного вида платочек. — Я не предполагала… я… мне предложили…
— Кто?
Девица поморщилась, тронула висок.
— Не знаю… не помню… мы просто говорили… сидели и говорили…
— О чем?
— О конкурсе, — запираться она не думала. — О том, что здесь собралось… слишком много всяких… лишних… Господи, неужели нельзя было правила толком продумать?
— Это как? — уточнил Димитрий, перекладывая папочки из левой стопки в правую. Время от времени он очередную папочку взвешивал, открывал, перебирал в ней бумажки и возвращал на место. Бессмысленные по сути своей манипуляции оказывали на допрашиваемых воистину удивительное воздействие. И девица подобралась.
Фыркнула.
Платочек в руке кое-как сжала.
— Не знаю, — сказала она. — Как-нибудь… зачем эти все… мелкие помещицы, провинциалки, у которых ни воспитания, ни вкуса…
— Зато есть деньги, — поддержал Димитрий.
— Только и есть, что состояние… и то… небось, что мой дорогой дядюшка сделал? Сидит себе на границе, лис гоняет…
Генерал Пружанский гонял не только лис, и во многом благодаря хватке его и норову, пусть диковатому — сказывалась исконно турецкая кровь, граница эта перестала беспокоить империю. Да, время от времени случались стычки, но и только…
Ни набегов.
Ни сожженных деревень.
Ни пленных, которых пришлось бы выкупать. Да и татарва к Пружанскому прониклась изрядным уважением, что тоже было немало.
— …А ему почет и уважение… и состояние… небось ворует не меньше иных…
— Вы своего батюшку в виду имеете? — вкрадчиво поинтересовался Димитрий. О юной баронессе Бигльштейн он успел узнать не так чтобы много, но вот факт, что батюшка ее, урожденный барон Бигльштейн, вынужден был весьма спешно оставить довольно хлебную должность, мимо не прошел.
— Его просто за руку не схватили… откуда у Дотьки бриллианты? У меня нет, а у нее… и ходит вся такая… позорит род!
— Чем?
— Всем! Вы же ее видели… чудовище настоящее… ни манер, ни обхождения… гогочет во весь голос, будто простолюдинка! А говорить начинает… надо мной все смеялись, когда узнали, что она… она моя родственница… и матушка… зачем она ему написала?
— Может, затем, что за счет Пружанских и вас в свет вывезли?
— Бедной родственницей?
Вины за собой девица определенно не ощущала. Напротив, она подняла руку, покрутила и поинтересовалась:
— Скоро заживет?
— Недели через две…
— Но…
— От конкурса вы будете отстранены. — Димитрий открыл очередную папочку. — И сегодня же отбудете домой…