Агент, бывший в употреблении

«Есть мнение, что в твоих операциях чересчур часто фигурируют женщины». Я был совершенно уверен, что данное мнение — это мнение полковника Манасиева. Он не был моим непосредственным начальником, но иногда присутствовал на совещаниях у генерала.
В служебной деятельности у каждого есть своя метода. Метода Манасиева заключалась в том, чтобы завоевывать авторитет высокой принципиальностью и мелочным педантизмом. Он был сухой человек в буквальном и переносном смысле слова. Мнительный, подозрительный и придирчивый, но зато образцовый во всем. Он начинал карьеру армейским младшим лейтенантом и сохранил подтянутость и молодцеватую выправку, свойственную младшим офицерам тех героических лет. Позднее эти младшие офицеры стали старшими офицерами. И город заполонили полковники с вялой походкой и канцелярскими портфелями — в общем, военными с небрежностью штатских, поскольку на первом плане у них был уже не героизм, а бюрократия.
Однако Манасиев сохранил внешнюю подтянутость и аккуратность и, наверное, втайне мучился, что из-за карьерных интересов вынужден мириться с внешним видом штатской вороны. Я его понимал. Поначалу я тоже втайне надеялся получить звание и форму, пока однажды мой крестный в профессии не вылил на мои юношеские мечты ушат холодной воды.
«Ты, Эмиль, никогда не будешь носить погоны. Такая у тебя, браток, судьба. И не мечтай о форме, потому что единственная форма, которая возможна для тебя, — это арестантская роба, в том случае если враг, схватив тебя, пожалеет для тебя пулю».
Впоследствии у меня ни разу не возникло повода усомниться в правоте его слов. Сам же он дослужился до полковника, но в своем мешковатом бежевом костюме больше походил на архивариуса. Манасиев же был начальником совсем другого типа. Хотя он и ходил в штатском, в нем сразу угадывался военный человек. Ввиду этого он едва ли годился для секретных миссий, зато начальник он был экстра-класса. Даже лицо у него было начальственное — продолговатое, худощавое, с маленькими пронизывающими глазками и тонким, агрессивно заостренным носом; лицо всегда серьезное, а при подчиненных — и слегка хмурое.
— Рад за тебя, но не завидую, — поздравляет меня Борислав, когда вечером рассказываю ему о встрече с Манасиевым.
— Значит, не рад. Был бы по-настоящему рад — испытал бы и немножко зависти.
— Не могу. Все эти манасиевы мне до того осточертели, что я бы ни за что не вернулся в их компанию. Но ты — другое дело. Ты ко всему этому прирос душой, и мне хорошо видно: ты прямо-таки болен, оттого что не с ними.
— Не будем преувеличивать. К тому же это пока что одни разговоры.
— Манасиев — не любитель пустых разговоров. Раз он тебе что-то предлагает, значит, он уже все согласовал.
— За что его выгнали и почему потом вернули назад?
— За что выгнали, за то и вернули. Раньше доносил на конкурентов, чтобы устранить их и получить генеральские погоны. Теперь доносит на все прежнее руководство. Наш генерал в тюрьме. Более удобного случая занять его место Манасиеву не найти.
И, помолчав, добавляет:
— Меня, как и тебя, в то время не было в стране, поэтому я не знаю всех подробностей. Спроси о них Однако, он все знает.
Когда на следующий день я поднимаю этот вопрос перед Однако, выясняется, что он вообще не намерен обсуждать эту тему:
— Предатели меня не интересуют.
Этой же темой начинает разговор и Манасиев, когда спустя несколько дней мы встречаемся с ним в том же кафе-гараже.
— Я знаю, что кое-кто из прежних коллег считает меня предателем. Если бы я дорожил их мнением, мне следовало бы обидеться. Но я, Боев, их мнение ни в грош не ставлю. И вообще не упомянул бы об этом, если бы того не требовали интересы дела.
Он замолкает, выжидая, пока девушка подаст кофе. Потом спрашивает:
— Чего это вы с Петко облюбовали этакое заведение?
— Оно недалеко от магазина.
— Я говорил, что нам предстоит серьезный разговор. Пойдешь отсыпаться?
— Попозже.
— В таком случае предлагаю через полчаса встретиться вот по этому адресу.
И протягивает мне листок бумаги.
— Можно было бы поехать вместе на машине, но по ряду причин мне нежелательно, чтобы нас видели вместе.
Бросает: «До скорого» и твердой походкой идет к стоящему поблизости «мерседесу».
«И чем ему не понравилось это кафе?.. — думаю, расплачиваясь по счету. — Разве что отсутствием „жучков“».
Квартира, в которую меня вводит полковник, — служебная, для конспиративных встреч. Казенная мебель, сдвинутые полупрозрачные занавески и спертый воздух. Занавески — с каким-то зеленым орнаментом, отчего скудный свет в помещении тоже кажется зеленоватым. Располагаемся в продавленных креслах, и Манасиев без предисловий переходит к продолжению своего монолога, начатому в кафе:
— Ты знаешь, Боев, — меня идеология не интересует. Я технократ. Им я был раньше, им же я являюсь сейчас, так что у меня нет оснований считать себя предателем. Меняются обстоятельства, над которыми мы не властны — ни ты, ни я. Могут, правда, спросить: почему я раньше служил одним, а теперь служу другим? Как им объяснить, этим твердолобым, что есть нечто гораздо большее, чем правительства, которые приходят и уходят, и что наше призвание — служить этому бо́льшему. Это аксиома, а аксиомы, как известно, не нуждаются в доказательствах.
Он умолкает и смотрит на меня, — вероятно, ожидая одобрения своих слов.
— Верно, — соглашаюсь. — Таблица умножения в доказательстве не нуждается.
— Оставь таблицу умножения. Здесь речь кое о чем повыше. Речь о народе. Об Отечестве. О Болгарии.
При этих словах в тоне Манасиева звучит еле уловимая горечь.
— Сегодня, Боев, наша Болгария — это ограбленная страна.
И, немного помолчав, добавляет:
— Ее сделали нищенкой!
В душном помещении повисает тишина. Шум с улицы Царя Шишмана едва просачивается сквозь задернутые занавески.
— Нельзя ли открыть окно? — спрашиваю.
— Не стоит. Я открою дверь в коридор.
В зеленоватом сумраке становится чуть прохладнее. Это некоторым образом сказывается и на эмоциях полковника. К нему возвращается сухой служебный тон:
— Все эти разговоры о том, что разведка у нас упраздняется, могут в какой-то степени касаться военной разведки. Наша же деятельность будет только расширяться. Жулики, воспользовавшиеся неразберихой в стране, чтобы нажиться, поспешили вывезти награбленное за границу. Наша задача — вернуть хотя бы его часть.
— …Чтобы эту часть тут же разворовали другие.
— На этот счет мы уже подстраховались.
— Но ведь существует Интерпол.
— Да. И неплохо работает. Однако он работает не на нас, а на свое начальство. Есть еще международные полицейские и судебные органы, но и там все то же самое. Передать нам мелкого автоугонщика или сутенера — это пожалуйста. А вот когда дело касается какой-нибудь крупной акулы с большими деньгами, тут они нам никогда не помогают.
Снова делает паузу.
— Стало прохладней?
— Чуточку.
— И наверное, хочешь курить?
— Ну…
— Можешь закурить. Здесь где-то должна быть пепельница.
Великодушно дожидается, пока я закурю, и продолжает:
— Я понимаю, что наш разговор напоминает вербовку. Но речь, Боев, идет не о вербовке. Ты завербован с того самого момента, как вошел в систему, с первого рабочего дня. Ты прошел сквозь огонь, воду, уловки врага и идиотизм собственного ведомства. Ты агент, и мне незачем тебя вербовать.
— Я уже не агент.
— Глупости. Священник может стать расстригой, но настоящий агент никогда не станет бывшим.
— Агент агенту рознь.
— Верно. Но я говорю о настоящих агентах, компетентных и незаменимых. Ты ведь слышал о Вернере фон Брауне, создателе первых реактивных ракет. Нацисты этими ракетами уничтожали союзников Америки, однако американцы его не только не расстреляли, но и наделили всяческими привилегиями и предоставили все необходимые условия для создания новых поколений ракет. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты мне нужен как специалист, и мне совершенно безразлично твое мнение относительно того, бытие ли определяет сознание, или наоборот.