Парижский оборотень

— И что, пойдешь в священники?
Первыми словами пораженного до глубины души Эмара были:
— Откуда в тетушке такая жестокость? Она знала мои чаяния.
Мэтр Лепеллетье потер вечно сморщенный лоб и хитро сказал:
— Всегда найдется способ обойти условие.
— Какой? — заинтересованно спросил Эмар.
— Например, временные рамки, — подал идею нотариус.
— Правда?
— Да. Что толку в завещании, если в нем не обозначен срок? Например, ты можешь всю жизнь готовиться стать священником. И если вдруг, думая о близкой смерти, захочешь составить собственное завещание, то кто тебя остановит? Ты ведь просто за отведенные тебе судьбой годы не успел исполнить все требования тети, но распорядиться состоянием по своему выбору тебе не возбраняется.
— Мне такое претит, — сказал Эмар. — Ненавижу подобные уловки. Особенно если обманывать придется много лет. Утешает лишь то, что вряд ли я проживу долго.
— Давай, соберись, — подбодрил его Лепеллетье. — Ну к чему это может привести? Ты скоро сам обо всем позабудешь. Разве что жениться будет нельзя. Но даже тут дозволительно отыскать обходной путь — и не самый плохой. Возьми и объяви, что поставленные тетей условия для тебя неприемлемы, и тогда ты унаследуешь ее состояние не по завещанию, а как ближайший родственник.
Эмар живо вообразил, что скажут друзья, прекрасно помнящие горячую критику клерикализма, не раз звучавшую из его уст, когда обнаружится, что он принял сан. Он, конечно, при этом присутствовать не будет, однако стыд останется с ним до гробовой доски.
— В том, что завещание не столь строго, моей заслуги нет, — продолжал мэтр Лепеллетье. — Я, как нотариус, предупредил твою тетушку, что завещание без защиты от нарушения его условий бесполезно. Но она слышать не хотела о том, что ты способен воспротивиться ее последней воле. «Как я пожелаю, так он и сделает», — заявила она. Конечно, это совершенно не по правилам, но не лишено шарма. Ты действительно свободен поступать как угодно.
Слова Лепеллетье больно ужалили Эмара, словно за ними скрывался упрек. Воспоминания о похоронах были все еще свежи, и глаза невольно наполнились слезами. Да, добрая тетушка не желала для него никаких взысканий. Но мог ли он, человек, склоняющийся в последнее время к бескомпромиссному радикализму Бланки [37], заставить себя отправиться в семинарию? Это казалось немыслимым!
Впрочем, не таким уж и немыслимым. Эмар внезапно подумал о недавно прочитанной и немало его взволновавшей статье Бланки, где тот атаковал мистицизм, распространяемый церковью, которая, по убеждению автора, занималась этим единственно из стремления еще сильнее подчинить простонародье высшим сословиям. Тогда, помнится, он отбросил памфлет и воскликнул: «Тебе известно не всё».
Известно не всё? Что ж, в этой фразе был как исток, так и крах мистицизма.
— Как ты относишься к религии? — спросил Эмар нотариуса.
— Moi? Je m'en fous pas mal [38]. — Лепеллетье одним махом подвел черту под обсуждаемой гуманитарной дисциплиной.
— Я всего лишь хочу выяснить, что ты думаешь, к примеру, о… жизни после смерти?
Лепеллетье криво усмехнулся.
— Вечный вопрос? Вот уж не предполагал, что сегодня он кого-то беспокоит.
— То есть ты считаешь его решенным?
— Смотри, вот мои часы, — сказал Лепеллетье, протягивая их собеседнику. — Если я их завожу, они показывают время. Они существуют. Они работают. Сломается пружина — они остановятся. Времени по ним больше не узнать. Они умрут. Время перестанет существовать для них. То же самое, если лопнет пружина в твоем теле.
— Иными словами, потом ничего не будет?
— Не будет, к счастью для нас же, — объявил Лепеллетье. — Вообрази, что лежишь тысячи лет в гробу и продолжаешь ощущать течение времени. Вряд ли тебя такое позабавит.
— Никогда не смотрел на это вот так, — тихо проговорил Эмар. И тут же представил, как его тетушка лежит в гробу. Бледная, чуть улыбающаяся, невинная. Замечает ли она ход времени? Отсчитывает ли секунду за секундой?
— Ты позволил горю взять над собой верх, — участливо сказал нотариус.
Эмар вздохнул и продолжал:
— Ты веришь, что собака может почуять, как в доме кто-то умирает, и зайтись скорбным лаем?
Лепеллетье с подозрением взглянул на товарища.
— Я? Я верю исключительно в науку. Предрассудки мне чужды. Я, как Конт [39], позитивист.
Эмар попытался возразить:
— Разве наука не может вдруг обнаружить, что собаки способны ощутить близкую кончину человека, к которому они привязаны?
— Ты к чему ведешь?
Эмар замешкался. Сейчас он говорил совсем как тетушка, а роль скептика, которую он некогда играл, досталась Лепеллетье.
— Признаюсь, — наконец сказал он, — что нечто подобное произошло, когда умирала тетя, и у меня до сих пор мурашки от этого бегают.
— Нервы расшалились, — уверенно заявил Лепеллетье. — У каждого случается миг, когда здравый смысл отступает. Горе застит взор. Это проходит.
Кстати, так и вышло. Настало лето. Жозефина, Франсуаза и малыш уехали в деревенский дом мадам Дидье. Эмар должен был последовать за ними сразу после продажи квартиры. Он не считал, что им она им действительно нужна. Женщины могут жить на ферме. Больших расходов это не потребует: арендатор Гиймен будет снабжать их плодами из превосходного сада и мясом и яйцами с богатого basse-cour [40], полного птиц, свиней, кроликов и овец. Что касается самого Эмара, то он снял бы какое-нибудь недорогое пристанище где-нибудь в городе, но, конечно же, при этом по большей части обретался бы в деревне.
Галье по-прежнему никак не мог решить, следует ли ему подчиниться тете или просто позабыть о ее последней воле. Оба варианта приносили ему душевные страдания. По правде говоря, он разучился радоваться жизни. Он не был более способен на борьбу против угнетения и противостояние власти Наполеонишки, который все прочнее обсиживал французский трон. Эти болезненные сомнения не давали уснуть, и Эмар ворочался в постели, то угнетаемый страхом смерти, то, наоборот, мечтающий о покое могилы — что в мире идей является столь же универсальным растворителем, как вода в мире физическом.
Неужели он станет готовиться к принятию сана, сможет ли? Как тогда изменится его жизнь? Однажды днем, застигнутый врасплох ливнем, Эмар осмелился укрыться в ближайшей церкви. Когда глаза привыкли к полутьме, он, в мерцании нескольких дюжин свечей в темно-красных стеклянных чашах, принялся не без любопытства осматривать алтари с крестами и статуями.
По проходу между скамьями шел священник. Эмар с неожиданной решимостью приблизился к нему.
— Mon père [41], — прошептал он, — не можем ли мы поговорить?
— Вы хотите исповедаться? — коротко спросил священник и сделал шаг к исповедальне.
— Нет, нет. Просто хотел задать несколько вопросов.
— Конечно.
Эмар замялся, не зная, как начать. Затем спросил:
— Вам нравится ваша работа? Простите, сам понимаю, насколько дерзок мой вопрос, и вы можете на него не отвечать, если он вам не по нраву.
Священник хрипло рассмеялся. Это был дюжий, пышущий здоровьем человек, мгновенно располагающий к себе и ничуть не походивший на иссохшего и бледного аскета. Его крепкое, бугрящееся мускулами под сутаной тело источало жовиальность. Глаза и рот, казалось, готовы были расцвести улыбкой.
Они разговорились, и священник объяснил, в чем состояли его обязанности. Он смотрел на жизнь довольно холодно и рационально. Сказал, что любит служить мессы, и объяснил, какие они бывают и чем отличаются. Не утаил литературных амбиций. Он мечтал написать о болландистах [42] и их обширных трудах, прерванных Революцией. Месье слышал об астрономических изысканиях иезуитов в Китае и их впечатляющих достижениях в архитектуре? Сегодня, когда Церковь подвергается жестоким нападкам, неплохо бы вспомнить, чем ей обязаны наука и искусство. А впереди еще более великие деяния. И он, конечно, внесет свою лепту.