Парижский оборотень

Перед Софи открылся целый мир, и она ненасытно вбирала в себя неведомые ей доселе наслаждения.
Барраль содрогнулся от боли.
— Значит, это правда, — проговорил он. — Но как такое может быть? — Он чувствовал себя путешественником, который примчался в порт, увидел, что его судно уже отплыло, и теперь ему остается лишь стоять на берегу и твердить одно и то же, словно многократное повторение лжи способно смягчить разочарование: «Быть этого не может. Нет, это мне снится».
Затем его обуял гнев.
— Я знаю, как поступлю, — заявил Барраль. — Я убью его. Найду его адрес и убью.
Вдохновляясь собственной жестокостью, Софи подлила масла в огонь:
— Только приходите, когда мы с ним вместе, чтобы пронзить нас одним ударом.
— Не вас, Софи! — огрызнулся он. — Я убью только его.
— Разницы никакой, — сказала она. — Мы с ним единое целое: умрет он, умру и я.
— Отлично. Тогда можете умирать, потому что ему от меня не уйти.
— Такова сила вашей любви? — усмехнулась девушка. — Вот чего стоили все ваши письма? И это после того, как вы клялись мне, что никогда не разлюбите. Как я могла верить тем дешевым обещаниям? — и она с отвращением отвернулась.
Барраль стоял, как громом пораженный. Дерзость ее упрека крайне удивила его. Ее виновность отступила на задний план. Всплыл иной вопрос: лгал он в своих письмах или говорил правду? Лгал или нет?
Выбитый из колеи, он взмолился:
— Но что мне теперь делать?
— Если ваша любовь истинна, она не исчезнет, — ответила Софи. — Поверьте, я ни на миг не усомнюсь в своей любви к нему.
Это прозвучало еще более безумно, чем ее первый довод. Но он принял ее слова как должное.
— Я всегда буду любить вас, — прошептал он.
— Вы хороший человек, Барраль, — похвалила девушка. — А я не перестану одаривать вас тем, чем всегда, — своей дружбой. У нас ничего иного и не было, я вам ничего больше не обещала. Но во имя меня и своей любви ко мне вы будете любезны с Бертраном и не проговоритесь ни моим родителям, ни тете Луизе… никому и никогда.
Он сглотнул и пообещал это.
Домой он вернулся, как в тумане. Снял мундир и бросился на кровать. Но облегчения не почувствовал. Спать не хотелось. Нужно было что-то сделать. В комнате словно не хватало чего-то. Он огляделся, не в силах сосредоточиться.
Потом понял, чего хочет. Письмо. Надо написать Софи письмо. Он сел за стол и начал писать. Рассказал ее красоте и своей любви, и о своей боли и муках, и вечной верности. Рано утром, отправив послание, он немного успокоился.
Затем капитан Барраль де Монфор — разочарованный в любви, с разбитым сердцем — полностью окунулся в новую миссию. Задание шпионить на Версальское правительство требовало тонкой работы. Он понял, что сложное дело станет великолепным противоядием от всех его бед.
Более того, связанный обещанием, он не мог открыто отомстить Бертрану или сплетникам из 204-го гвардейского батальона, но мог напасть на них с тыла. Он мечтал пустить им кровь. Мысль о том, что рано или поздно он заставит их страдать, воодушевляла его. Именно против этих людей и были направлены все его усилия.
Барраль с головой ушел в тайную деятельность, не забыв позаботиться о том, чтобы его ни в чем не заподозрили. Например, будучи членом штаба, он мог бы с легкостью доставать ценные сведения из первых рук, однако старательно избегал личного участия в заседаниях и узнавал обо всем из иных источников. Никто и не догадывался, что он что-то вынюхивает.
Клюзере [105], возглавлявший штаб, заметил отсутствие де Монфора за заседаниях, обвинил его в пренебрежении обязанностями и угрожал уволить. Все принимали Барраля за легкомысленного офицера, которого больше, чем война, заботили великолепие мундира и красота посадки в седле.
  
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 
Я уже успел упомянуть о деле рю де Пикпюс. Хотя к нашему рассказу оно имеет мало отношения, разве что служит фоном для него, этот случай настолько показателен в плане царивших в то время настроений, что будет полезно на нем задержаться. В своем свидетельстве Эмар Галье несколько раз говорит о тайнах рю де Пикпюс. А так как упоминаемые события оставили след в истории, несложно дополнить его замечания и вдохнуть в них жизнь. Впрочем, у нас есть и иной повод вдаваться в подробности.
Эмар пробыл в Париже добрых восемь месяцев, но так и не повстречал Бертрана. Более того, за последние три месяца он не слышал ни об одном преступлении, которое мог бы с уверенностью приписать своему воспитаннику. «Бертран погиб. Да, наверняка», — частенько говорил себе Эмар. В то время смерть была обычным делом. Немцы целый месяц забрасывали Париж снарядами, убив сотни горожан. А в относительно немногочисленных сражениях с участием Национальной гвардии из-за бездарности командования пали тысячи солдат и офицеров. Эмар с грустью подумал, что Бертран мог оказаться среди тех бедолаг. Он вспомнил малыша, столь обожаемого покойной тетушкой. Вспомнил, как мальчик рос. Мягкую шерстку на его ладонях. Большие карие глаза, влажные и трогательные, как у щенка.
А потом, совершенно неожиданно, Галье столкнулся нос к носу с самим Бертраном. Эмар так долго гнался за любыми уликами, что в конце концов стал считать себя завсегдатаем мест преступления. Он водил дружбу со многими революционерами, занявшими высокие посты: в те беспокойные дни такие связи гарантировали ему определенную степень неприкосновенности, хотя его, случалось, принимали за шпиона и однажды чуть не отправили в тюрьму.
Второго апреля Коммуна, это недолговечное правительство из Отель-де-Виль [106], выпустило декрет о национализации всего имущества под так называемой «мертвой рукой», то есть земель и построек, принадлежащих церкви и ранее не подлежавших отчуждению, и приказало полиции разыскать и составить опись подобной собственности и организаций, ей владеющих.
Есть версия, что Риго, бывший тогда префектом полиции [107], на самом деле хотел лишь заполучить в заложники влиятельных духовных лиц, рассчитывая обменять их на Бланки, арестованного версальцами, но, по официальным бумагам, такие общества, как иезуиты и прочие, обвинялись в тайном хранении больших запасов оружия и патронов — политическая уловка, весьма эффективная и сегодня.
Еще мне хотелось бы коснуться бессмертных, веками передающихся из уст в уста историй о том, что серые каменные стены монастырей обязательно хранят какую-нибудь тайну: за их толщей, конечно, томится забытый всеми узник, умоляющий жестокосердных монахов отпустить его, но братия в ответ лишь распевает гимны да прячет ухмылки под коричневыми капюшонами; или те же монахи держат взаперти, где никто не услышит ее причитаний, юную деву, и она вынуждена покориться грубой похоти тех, кто дал невыполнимые клятвы и должен в глазах мира блюсти обет безбрачия; еще в монастырях могут быть сокровища, или призраки, или необъяснимые видения, сопровождаемые невероятными звуками.
Газеты тех дней, видимо, не придумав ничего лучшего, подарили этим старым россказням новую жизнь. К примеру, в одной из них мы читаем: «У комиссара бывшей полицейской префектуры имеются доказательства того, как верхи парижского духовенства предали Францию и стали немецкими шпионами».
Среди церквей, в которых искали склады оружия и боеприпасов, оказались два соседствующих здания Конгрегации отцов и сестер Святейшего Сердца Иисуса на рю де Пикпюс. По слухам, там спрятали тысячу восемьсот винтовок Шасспо, новинки того времени [108], укрыв их вместе с неисчислимыми «сокровищами Отцов» — огромным запасом золота и драгоценностей ордена. Седьмого апреля в дома Конгрегации пришла с обыском полиция. Обыск ничего не дал. Это никак не повлияло на выход в одной из газет статьи, где утверждалось, что на рю де Пикпюс были обнаружены признаки наличия «оружия, боеприпасов, а также мастерской по изготовлению бомб».