Скажи «да», Саманта
Через гостиную мы прошли в библиотеку, и я не смогла удержаться от восторженного восклицания при виде огромного количества книг.
Далее мы очутились в оружейном зале с большим столом посередине и застекленными шкафами, в которых хранили оружие, когда его не требовалось пускать в дело.
Мы поднялись наверх, и здесь я могла убедиться, что все комнаты в доме такие же очаровательные, как та, в которой я приводила себя в порядок перед ленчем. К тому же, у них были очень романтические названия. Например, здесь была комната королевы, и Дэвид объяснил мне, что существует предание, будто в ней однажды останавливалась королева Елизавета. Была здесь и комната герцога и комната капитана, в честь моряка, который командовал кораблем во времена первого герцога Мальборо. Двери всех комнат выходили в длинный коридор, в конце которого находилась обитая сукном дверь. Дэвид открыл ее, и я подумала, что мы идем на половину прислуги, но вместо этого мы очутились в детской.
Она была точь-в-точь как в замке, до того как его купили Баттерворты, где ребенком играл папа, или на мою собственную детскую в усадьбе священника, только она была намного меньше. Удобное кресло-качалка стояло перед камином с медной решеткой, на которой можно было сушить детскую одежду, и тут же находился экран, покрытый переводными картинками и рождественскими открытками.
В углу детской комнаты находилась игрушечная крепость, по виду старинная, и, очевидно, принадлежавшая какому-нибудь мальчику сотни лет назад, а перед окном стояла качалка-лошадь, у которой был оторван хвост.
Посреди комнаты разместился стол, покрытый тяжелой скатертью. Открытая дверь вела в спаленку с узкой койкой для няни и детской кроваткой с откидными краями.
— Какая прелестная детская! — воскликнула я, обращаясь к Дэвиду.
Я подошла к игрушечной крепости и увидела шкаф рядом с нею. Я открыла дверцы; здесь, как я и ожидала, находились игрушки. Тут были строительные кубики с отбитыми углами, скакалка, волчок, ящик с оловянными солдатиками и плюшевый мишка. Я подобрала медвежонка и взяла его в руки.
— Он точь-в-точь как мой мишка, только у моего не хватало одного глаза, и я боялась, как бы он не ослеп, — сказала я.
— Иди сюда, Саманта, — откликнулся Дэвид. — Я хочу поговорить с тобой.
Он сказал это таким странным тоном, что я невольно обернулась. Он стоял посреди детской.
— О чем? — спросила я.
— Давай сядем, — предложил Дэвид.
У окна стоял небольшой диван с ситцевой обивкой, и мы сели на него. Мишку, который был у меня в руках, я положила к себе на колени.
— Прошлой ночью, Саманта, — начал Дэвид, — ты рассказала мне о себе. Мне тоже нужно тебе многое рассказать.
Меня несколько встревожил его серьезный тон. Он не смотрел на меня, а немного погодя произнес:
— Наверное, я должен начать с извинения. Уже через две минуты после того, как ты в тот день убежала от меня, я понял, что вел себя грубо, жестоко, если не сказать преступно. — Я попыталась запротестовать, но он продолжал: — Мне нет прощения за то, что я тебе наговорил, Саманта, но, может быть, ты поймешь, почему я вел себя таким образом, когда я расскажу о себе. Мне уже давно следовало это сделать. Я воспитывался в доме дяди, потому что мои родители умерли, когда я был еще совсем ребенком. Я любил тетку, как родную мать. Она была добрым и кротким созданием, но дядя был суровым и непреклонным человеком. Одно время он командовал гвардейским полком и поэтому обращался со мной так, словно я был новобранцем, нуждающимся в муштре.
Пока тетка была жива, она, как я догадываюсь, защищала меня от гнева дяди, но когда она умерла, я понял, что жить с ним под одной крышей невозможно. Я оставил школу, а когда началась война, вступил в армию, хотя мне не было еще и восемнадцати лет. И сразу же я попал во Францию и провел там в окопах четыре месяца, до самого конца войны. Война явилась крушением всех моих идеалов, она разрушила все, во что я верил.
Дэвид глубоко вздохнул, словно вспоминая весь ужас минувшего, затем заговорил вновь:
— Когда война закончилась, дядя захотел, чтобы я продолжил службу в полку или поступил учиться в Оксфорд. Но у меня не было никакого желания продолжать учебу, и я был сыт по горло солдатчиной. Мы крупно поспорили. Он был возмущен тем, что я не согласен подчиниться его желанию. Но принуждать меня было бесполезно: я всегда бунтовал против существующего порядка вещей, особенно после того, чего насмотрелся во Франции.
Я сказал дяде, что попытаюсь прожить без его помощи и что он, как опекун, может держать при себе мои деньги до моего совершеннолетия. А потом я вернусь и потребую их.
Это, должно быть, прозвучало очень дерзко и, я полагаю, дядя захотел проучить меня. Он решил, что мне полезно будет убедиться, насколько я завишу от него. Он в буквальном смысле вышвырнул меня вон без единого шиллинга! К счастью, у меня в банке была сотня фунтов, и с этими деньгами я вместе с другом пустился бродить по свету. Мы шли пешком, ездили автостопом и сами зарабатывали себе на жизнь. Теперь я даже не могу припомнить все занятия, которые я тогда перепробовал.
Кое-что в той нашей жизни было забавно, кое-что невыносимо и ужасно, но я выстоял, потому что не хотел сдаваться. К тому времени, как мне исполнилось двадцать лет, я успел многое повидать и на собственных ошибках научился справляться с трудностями.
Один мой друг в Сингапуре предложил мне написать статью и отослать ее в одну из английских газет. Я послушался его совета, и редакция с готовностью приняла мою статью, причем заплатили мне гораздо больше, чем я ожидал.
В течение года я непрерывно писал статьи для газет многих стран. Конечно, я не нажил этим состояния, но стал жить получше, чем прежде.
Я изменил фамилию, потому что, покинув Англию, не желал иметь никаких преимуществ из-за того, что я племянник лорда Уайткомба. Фамилия семьи была Дан, а я изменил свою на Дарэм. Я находился вдали от Англии шесть лет. Вернувшись, я написал свою первую книгу. Это было нечто среднее между путевыми заметками и автобиографией, но некоторые разделы книги относились к жанру чистой беллетристики. Поскольку книга имела успех, я пришел к выводу, что мне нравится это занятие. Достигнув совершеннолетия, я потребовал от дяди причитавшееся мне наследство. Встретившись с ним, я обнаружил, что с тех пор, как мы с ним виделись, он сильно сдал. Я больше не боялся его. Я увидел, что он всего-навсего ограниченный, вздорный старик, с которым я не хочу иметь ничего общего.
Пробыв некоторое время в Англии, я снова уехал за границу. Я написал еще одну книгу о путешествии, а потом опубликовал роман «Стервятники клюют свои кости».
Дэвид глубоко вздохнул.
— Как ты знаешь, Саманта, роман этот имел шумный успех. Я стал известен, и это в конце концов вскружило мне голову.
Я пробормотала что-то вроде протеста, а он продолжал:
— После того, как ты убежала и я не смог тебя найти, я понял, до чего стал избалованным и тщеславным. Мое имя не сходило со страниц газет, обо мне повсюду говорили как о незаурядной личности, и из-за всего этого я слишком много возомнил о себе! И конечно, Саманта, ты поймешь, если я скажу, что у меня было много женщин. В моей жизни женщины были постоянно, но ни одна из них не значила для меня слишком много, я не задерживался надолго ни с одной, потому что не находил среди них той, которая могла бы сделать меня счастливым…
Затем он глухо сказал:
— Так было… пока я не встретил тебя.
Я сидела, глядя на него и крепко прижимая к себе плюшевого медвежонка, точно ища у него защиты.
— Ты так прелестна, Саманта, и так не похожа на женщин, которых я до этого встречал, что я был пленен с первой же минуты нашей встречи. Но я понял это не сразу.
— Чего ты… не понял? — спросила я.
— Что ты — воплощение всего того, чего я хотел, о чем мечтал, надеясь, что где-то в мире существует моя женщина, которая станет частью меня самого, — ответил он. — Наверное, ты была настолько незаурядна, что я сразу не смог понять этого, тем более, что мое самомнение не знало границ. — Не дав мне возразить, Дэвид быстро добавил: — Нет, нет, это правда. Я вообразил себя неотразимым. И потому, Саманта, я не смог понять, что твои принципы могут значить куда больше, чем мое желание обладать тобой. Это утверждение, выраженное словами, звучит абсурдно, не так ли? Но это правда. Но знал, что ты любишь меня, что ты принадлежишь мне как никакая другая женщина до этого, и это давало мне ощущение власти над тобой.