Я ничего не придумал
Так вот, суть события, о котором я собрался рассказать, состоит в том, что заигравшись, я неумышленно наложил в штаны. Я очень огорчился, потому что понимал безобразность моего поступка. Сколько тогда мне было лет я не помню, но читатель, имеющий детей, безусловно знает, в каком возрасте это может случиться у нормального здорового ребёнка.
Итак, противная тяжесть в штанах (я и сейчас отчётливо помню это ощущение) и сознание неотвратимости заслуженного наказания заставили мой детский ум интенсивно искать выход из создавшегося положения, чтобы если и не избежать справедливого возмездия, то хотя бы смягчить его.
Мама в это время была нездорова и потому лежала в кровати. Я придал своему лицу самое печальное выражение и, опустив голову на грудь, стал молча ходить взад и вперёд около маминой кровати. По моему расчёту мама, заметив моё тяжёлое состояние, должна была забеспокоиться и спросить меня: “ Вовочка, что это ты такой печальный, что с тобой случилось? “ Тут я признался бы ей во всём и она на радостях, что ничего более страшного не произошло, простила бы меня. Так оно и вышло.
Ленинградское детство
Папа, как человек передовых взглядов, считал, что маме надо устроиться на работу, а я должен воспитываться в коллективе. Поскольку мне было 5 лет, меня определили в очаг, который находился недалеко от дома на Нижегородской улице (ныне улице Лебедева). Очаг – это то, что сейчас называют детсадом. Мои воспоминания об очаге крайне отрицательные. Вместо того, чтобы читать любимые книги или заниматься другими интересными делами, мы должны были водить хороводы и разучивать дурацкие песни, вроде: «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка – пионеров идеал-ал-ал, тот не знает наслажденья-денья-денья, кто картошки не едал-дал-дал!» Или: «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы пионеры – дети рабочих. Близится эра светлых веков, клич пионеров – Всегда будь готов!». Всё это мне совсем не нравилось. Но, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло: я начал часто болеть и меня вернули домой, а мама опять стала домохозяйкой.
У меня было счастливое детство. Отец и мать любили меня, не досаждали нравоучениями и не ограничивали свободу выбора занятий. Впрочем, может быть, я не давал для этого серьёзного повода.
Я очень рано пристрастился к чтению. Читать я научился практически самостоятельно, сопоставляя значение слов с их начертанием. Я спрашивал у мамы: «Что здесь написано?» «Во дворе уборной нет», – отвечала мама. «А здесь?» – «Заборная книжка». Так назывались тогда карточки для получения продуктов питания и промтоваров. Я понимал их назначение, но не понимал, причём здесь забор.
Научившись читать лет в пять-шесть, я читал всё, что мне нравилось. Папа был большой любитель книг. Он постоянно их покупал. Это была классика, чаще всего в академическом издании, и современная литература. Лет в восемь я с интересом прочитал «Декамерона». Особенно понравились мне иллюстрации.
В те редкие вечера, когда папа приходил с работы раньше, чем меня укладывали спать, он садился у моей кровати и на сон грядущий читал мне Некрасова или Гоголя. Он любил Некрасова и хотел, чтобы и я его полюбил, но мне Некрасов не нравился, а Гоголя я полюбил и с удовольствием читал его самостоятельно. Нравился мне Жюль Верн. С интересом я читал книги о гражданской войне, о географических открытиях. Особую роль в моём развитии сыграли книги из серии «Занимательная химия», «Занимательная физика», «Занимательная…» и т. д. Интересно, что в детстве я совсем не читал детских книг и познакомился с ними, когда стал взрослым.
Чтение определило мои игры и увлечения. Играл я с помощью воображения. Я представлял себя капитаном корабля. Корабль – это вся квартира. Моя комната – это рубка корабля. Я смотрю в окно во двор, но это не двор, а бескрайний морской простор. Я ставил химические и физические опыты. Изготавливал микроскопы. В возрасте девяти лет делал порох, получал ядовитый газ хлор. Во втором классе мне попался учебник химии для седьмого класса. Он меня так заинтересовал, что я проштудировал его от корки до корки. Я был в восторге от логичности химических формул, от возможности предсказания результатов взаимодействия химических веществ.
Я очень любил животных. Не раз приносил домой котят, но они у нас не приживались, потому что никак не удавалось приучить их ходить в песок. Однажды я нашёл на улице белого крысёнка. Он долго жил у меня. Мне купили самочку снегиря. Я её очень любил, но она погибла от зубов очередной кошки, которую я принёс домой. Это была большая трагедия для меня. Я отрезал от снегирки крылышко, поместил его в рамку под стекло и сделал надпись: «Снегирка. Погибла 15 декабря 1933г.» Позднее у меня жил ёжик.
Не надо думать, что я всё время сидел в своей комнате. Много времени я проводил и во дворе. Я играл с ребятами в «казаков-разбойников», бегал по дровам, сложенным штабелями во дворе, нырял в подвальное окно с одной стороны дома, а выныривал с другой стороны и т. п.
Здесь надо было бы, пожалуй, остановиться и подробнее рассказать, что такое довоенный ленинградский двор. Это не просто огороженная стенами территория дома, в которую можно попасть только через ворота, а своего рода детское государство, со своими законами и традициями. Но я лучше расскажу о нём в отдельной главе.
А сейчас вернёмся к школьному детству. В первом классе я учился в школе на проспекте Карла Маркса, напротив Боткинской улицы. Добираться до неё было неудобно, да и школа была неважная. Попал я в неё только потому, что в другие школы меня не принимали из-за того, что мне было всего семь лет, а прием был с восьми. Родители почему-то не хотели ждать ещё год. В школе мне не понравилось. Она напомнила мне очаг. На переменах нам не давали проводить время так, как нам хотелось. Опять появились хороводы. Нас разделяли на две группы, и одна группа пела: «А мы просо сеяли, сеяли! Ой дид Ладо, сеяли, сеяли!» Другая группа, взявшись за руки, наступала на первую и орала: «А мы просо вытопчем, вытопчем! Ой дид Ладо, вытопчем, вытопчем!» Я и сейчас не понимаю смысла этих действий и не знаю, кто такой «дид Ладо», и так ли пишется его имя.
Учиться мне было не интересно. Читал я бегло, считать тоже умел, а делать всякие упражнения и выписывать буквы с нажимом, как тогда полагалось, мне не хотелось. Поэтому в «Табеле успеваемости» нередко появлялись двойки и тройки и записи такого рода: «Плохо вёл себя на уроке», «Дрался на уроке» и т. п.
Но сохранились и радостные воспоминания: я влюбился в девочку, имя которой я не запомнил. Я дарил ей карандаши (дома на этажерке стояла целая коробка с красивыми жёлтого цвета карандашами фабрики имени Красина), а также пёрышки и другие предметы.
Для тех, кто не знает, о каких пёрышках идёт речь, разъясняю, что писали тогда металлическими перьями, которые вставлялись в деревянную ручку – вставочку, как называли её ленинградцы. Перо обмакивали в чернила, налитые в чернильницу «непроливайку», которую каждый школьник носил в портфеле. При движении пера вниз полагалось усиливать нажим. Поэтому при написании букв все линии, образованные движением пера вниз, получались более толстыми. Это и называлось писать с нажимом.
Девочка принимала мои подарки, а моё сердце разрывалось от радости, и я думал о том, чем бы её еще порадовать. А дома, ложась спать, я придумывал всякие фантастические истории. Я представлял себе, как она тонет в реке, а я её спасаю. Она лежит на берегу, беспомощная, в мокром платье, прилипшем к телу. Я наклоняюсь к ней, а она благодарно обнимает меня.
С этого времени я постоянно находился в состоянии влюблённости.
Второй класс я окончил в школе на улице Михайлова. Она была ближе к дому, и я мог ходить в неё без сопровождения мамы. Предметом моей любви во втором классе была девочка по фамилии Гончарова. Но здесь у меня был соперник – Юрка Елисеев. Гончарова отдала предпочтение Елисееву. Я очень страдал.
