Латгальский крест

Действительно, прыгать было страшновато. Вроде ерунда, не выше второго этажа, но то ли белый цвет дистанцию как-то увеличивал, то ли пустота зимнего поля пугала…
Инга взглянула вверх, подошла. Ухватилась за выступающий камень, легко подтянулась.
– Ты серьезно?
Она оглянулась и кивнула. Дотянулась до кованой решетки стрельчатого окна, бойко вскарабкалась. Уцепилась за край крыши, повисла на руках.
– Осторожней там! – Я встал под ней, страхуя.
Без особого усилия она подтянулась – эта девчонка оказалась посильней любого парня, я-то знал, как непросто подтянуться, держась за край одними пальцами. Закинула ногу, коленкой сшибла снежную шапку с края крыши. Белая коврига сорвалась и с тихим «ох» рухнула в сугроб. Снежная пыль засыпала мне глаза. Я вытер мокрое лицо перчаткой.
Инга уже стояла на крыше, уперев кулаки в бедра; она оглядывала округу и улыбалась. Улыбка предназначалась не мне, но, любуясь ею, я тоже невольно улыбнулся.
Латышка сняла шапку, точно ей было жарко. Только сейчас я обратил внимание, как отросли ее волосы с того летнего дня на острове. Господи, как это устроено? Комок подступил к горлу: ведь я мог запросто никогда не встретить ее! Замысловатое переплетение случайностей, зло, рождающее вот такую радость, – ведь, не будь Валета в тот день на понтоне, я бы не уплыл на остров. Нет, я продолжал бы нырять, стараясь крутануть полное сальто.
– Прыгай! – Я махнул рукой и отошел к сугробу. – Сюда!
Она прыгнула. Оттолкнувшись от края крыши и раскинув руки – в правой ушанка, словно рыжий факел. Приземлилась точно в сугроб. Я подбежал, рухнул, хохоча, рядом в снег. Обхватил ее, повалил, пытаясь найти губы. Она застонала. Я все еще смеялся по инерции. Инга согнулась, поджав ногу, обхватила руками лодыжку.
– Что? Что? – тормошил ее я. – Что там?
Она подняла лицо, белое, с серой полоской губ.
– Нога… – отчетливо произнесла она. – Кажется… я сломала…
Я отпрянул, ошалело уставился на нее.
– Ты ж немая! – чуть ли не возмущенно крикнул я.
– Нет. Я нет.
Она говорила с прибалтийским акцентом, обычным для латышей. Но что-то еще в речи Инги показалось мне странным – какая-то усердность, что ли. Она выговаривала каждое слово, отчетливо произнося каждую букву. Словно только что научилась говорить.
– Может, вывих? – растерянно спросил я. – Надо сапог снять.
Барахтаясь, мы выползли из сугроба. Я попытался поднять ее, но не удержался, и мы снова рухнули в снег. Ветер крепчал, колючая крупа летела в лицо. Поземка неслась волнами, закручивалась в спирали. Словно миниатюрные смерчи-торнадо, они лениво гуляли по полю. Небо стало молочно-серым, белесая муть накрыла всю округу. Башни замка и парк за ними проступали неясным силуэтом, расплывчато, вроде картины сквозь папиросную бумагу. Начиналась метель.
Со второй попытки мне удалось поднять Ингу. Она больше не говорила, тихо прижавшись, обхватила меня за шею. Я выпрямился. Стараясь удержать равновесие, сделал шаг. Здорово мешал снег, он забивался в сапоги и там цинично таял. Носки промокли насквозь и стали ледяными. Я проваливался по колено, вытягивал ногу и делал шаг. И проваливался снова. Инга оказалась на редкость тяжелой девчонкой.
– Вывих… Надо сапог снять, – бормотал и тащил ее дальше. – Может, просто вывих.
До моего дома от часовни всего минут десять. Правда, летом и бегом. Или вприпрыжку – кто ж будет степенно прогуливаться через Лопуховое поле?
Наша трехэтажка, дом летного состава, страшноватая, красного кирпича постройка под рыжей черепичной крышей – на вид нечто среднее между казарменным бараком и баварским коттеджем – маячила сквозь пургу на горе. Чуть дальше стоял дом-близнец, там жили технари. Командный состав обитал в финских домиках, те расположились по берегу пруда.
Я молил Бога, чтобы Валета не было дома. Отец появится только к шести, а то и позже, если заедет в Дом офицеров – «погонять шары с ребятами». Дома должна быть только мать. Потому что она всегда дома.
Удивительно, но я не испытал привычного чувства – невыносимой смеси боли и стыда. Чувства, неизменно возникавшего в присутствии моей матери и кого-нибудь из посторонних. Я неизменно краснел, как круто сваренный рак. Тут же начинал суетиться, много говорил, словно пытался отвлечь внимание на себя. Словно можно было отвлечь их внимание. В их глазах тут же появлялась жалость, потом брезгливость. Потом снова жалость. Брезгливость и жалость – вот что я видел в их глазах.
Тихо проникнуть в квартиру нам не удалось. Входная дверь грохнула, из угла с треском посыпались лыжи и палки.
– Валечка! – послышалось тут же из родительской спальни. – Это ты?
– Нет! Я это, мам.
На этой фразе мои силы иссякли. Потеряв равновесие, мы с Ингой упали. На лету я зацепился за вешалку, на нас рухнули шапки и пальто. Из коридора послышались шаркающие шаги, и на пороге прихожей возникла моя мать. Ветхий халат сиротской расцветки, страшные волосы, вскинутая бровь. Тюремные тапки. Желтоватые парафиновые икры. Но мне было уже все равно.
– Это Инга, – устало представил я. – Она ногу сломала…
– Что?! – У матери полезла на лоб вторая бровь.
Нам удалось стянуть сапог. Инга, закусив нижнюю губу, морщилась, но не издала и писка. Сняли носок, лодыжка зловеще опухла и налилась малиновым.
– Лед, – проговорила мать, осторожными пальцами ощупывая ногу. – Лед нужен. Тут больно?
– Нет. – Инга отрицательно помотала головой. – Не сильно.
– Лед принеси, Чиж! – потребовала мать, продолжая исследовать ногу. – А тут? Тут больно?
– Нет.
Я выскочил из подъезда, долбанул ногой по водосточной трубе. Оттуда с грохотом посыпался лед. Я собрал ледышки в охапку, вернулся, высыпал на пол перед матерью.
– Пакет полиэтиленовый! – приказала она.
– Где?
– На кухне!
Потом я бегал за полотенцем, за бинтами, которых не нашлось. Бинты заменили розовой марлей, которой давили клюкву для морса. Мать приладила компресс, застегнула английской булавкой концы марли.
– Перелома нет, – сказала. – Потянула связки. Ничего страшного. Нужно было сразу лед, чтобы предотвратить опухоль. – Мама медицинский кончала, – зачем-то встрял я.
– Когда это было… – взглянула на меня, потом на Ингу. – А ты вместе с моими учишься? В одном классе?
Инга снова отрицательно помотала головой.
– А-а-а, – протянула мать, точно поняв что-то.
Тут распахнулась входная дверь, и в прихожую, топая унтами и хлопая рукавицами, ввалился отец. Он был белым, как будто его покрасили из распылителя с ног до головы. Целиком, включая лицо.
– Ну метет! Доннер веттер! Видимость – три нуля! – Он бодро снял мотоциклетные очки и стал похож на енота. – А что у нас тут случилось? Погром?
Мы втроем сидели на полу прихожей. Вокруг, в лужицах растаявшего льда, валялись обрывки полиэтиленовых пакетов, куски марли, ваты, лыжные палки, скомканные пальто, куртки и шапки.
– Сережа, – мать укоризненно поджала губы. – В такую погоду? Ты же обещал…
– Маруся, – отец сбросил краги на пол, молитвенно сложил ладошки, – клянусь! Димка хотел подбросить, а я туда-сюда… сама понимаешь. Закрутился! А тут свистуны мряку кинули…
Он говорил своей обычной скороговоркой, посмеиваясь и шутливо щурясь.
– Мишка Куцый блуданул, представляешь, на лампочках едва вытянул. Я пока своим ЦУ выдавал…
Мать молчала, поджав губы.
– Ну и вот… – Он запнулся, серьезным голосом добавил: – А дорога, Маруся, дорога вполне приличная, кстати. Почти не ведет. Только… только вот не видно ни хрена! На ощупь едешь!
Отец захохотал, вдруг осекся.
– А кто эта прелестная фройляйн? И что происходит с ее ногой? Это мой оболтус травмировал вас?
– Это Инга, папа.
– Да я вижу, что не Дуся. – Он снова довольно хохотнул. – Вы с моими прохвостами учитесь?
– Сережа!
– Прохвосты – пусть девушка знает! Лентяи и обормоты! Особенно этот, художник…
– Пап…
Я почувствовал, как мое лицо начинает краснеть.