О теле души. Новые рассказы
Зарифа лежала с закрытыми глазами, широкая, плоская, и ждала ответа.
– Ты очень хороший человек… – сказала тихо Женя и подумала: «Как много на свете людей, которые с этим не согласились бы…»
– Ладно, иди, – открыла глаза, с усилием поймала взглядом Женьку. – Спасибо, что приехала, – сказала недовольным и невнятным голосом.
Женя вышла в коридор, махнула рукой, и в палату гуськом, на цыпочках вошли Муся, Катя и нанятая медсестра. Медсестра взглянула на монитор, который висел на стене, потрогала Зарифу за руку. Рука лежала мягко и безответно. Зарифа полностью отключилась.
Женя плакала в коридоре.
Той же ночью Зарифа умерла. Муся сидела возле нее до последней минуты. Там же был врач, который смотрел больше на монитор, чем на уходящую больную. Редко подрагивающая линия на мониторе сошла на нет, и Зарифы не стало.
Муся не плакала. Она до утра просидела возле Зарифы и говорила ей что-то, что не успела сказать за семнадцать лет их совместной жизни. Утром Мусю отвезли домой. Только вошли в дом, позвонила армянская колдунья, которая должна была обеспечить замену. Колдунья узнала о смерти Зарифы по своим сверхъестественным каналам связи.
– Слушай меня, Анаид, – сказала колдунья Маргарита, единственная, кто называл Мусю старым именем. – Не разрешили нам того, о чем ты просила. Там протокол не меняют. Позвони через неделю, я тебе одну важную вещь скажу. Не сейчас. Велели хоронить ее по-христиански…
– Марго, как это – по-христиански? Она же некрещеная. Ислам у них…
– Не знаю. Мне так было сказано. Я только передаю. Панихиду чтобы отслужили…
Что Мусе делать дальше, на то была инструкция, лежащая в конверте, на котором было написано крупным Зарифиным почерком: «Вскрыть после моей смерти». Муся вскрыла, прочитала инструкцию и принялась выполнять. Вынула из шкафа вешалку, на которую Зарифа перед последним уходом в больницу повесила костюм для похорон. Его пошили в Милане во время ее последней поездки в Италию у модной портнихи. Он был белый, с густой золотой вышивкой по вороту и рукавам, и золотой шарф к нему, и туфли золотые, без задников. Все было новенькое, ненадеванное, как и полагается. В отдельном мешочке, висящем на той же вешалке, лежало белое льняное белье.
Дальше написано было про какой-то ковер, который, если брат его привезет, надо положить на гроб при прощании. И что проводить прощание надо у них дома, в зале. И в какой ресторан пойти после похорон. И что надо кремировать, а когда получат урну, то пепел развеять над морем. И еще про завещание, в котором все описано и расписано, и где оно лежит.
Смущало Мусю только колдуньино распоряжение про панихиду. Спросить ей было теперь некого. Задала этот вопрос про себя Зарифе, но ответа никакого не получила.
«Не хочет», – поняла Муся.
На другое утро на рассвете привезли домой гроб.
Муся, третью ночь не спавшая, села в кресло в зале, возле закрытого гроба, и отключилась.
Прощание было назначено на десять утра. Женя с утра расставляла цветы по дому, ходила как тень…
В восемь часов прилетел из Лондона Ашотик, Мусин племянник. Он был хрупкий восточный человек с большими математическими способностями и малой пробивной силой – Зарифа тянула его с малых лет, и теперь из него получился слегка медлительный, но надежный топ-менеджер. Муся обняла племянника:
– Спасибо, Ашотик, что приехал.
– А как иначе? Я всем ей обязан.
«Приличный наш мальчик», – подумала Муся. Плакать она еще не могла.
В девять приехал из гостиницы Саид с огромным свертком. Вспороли обшивку и разложили на полу карабахский ковер, который соткал их то ли прадед, то ли отец прадеда, – все мужчины в семье в старое время были ковроделами в Шуше. Взяв довольно тяжелый ковер с четырех концов, подняли его и бережно покрыли им гроб. Тут Муся и увидела того Дракона, о котором говорила Зарифа с Саидом по телефону.
Он был не один, этот Дракон, он сошелся в смертельной и нескончаемой схватке с Фениксом. На красно-синем окраинном поле углами и резкими поворотами сражались орнаменты, а в центре угадывался тощий Дракон, завязанный в кольцо со священной птицей. То ли Феникс, то ли Симург. Это кольцо было как будто замершей навеки памятью о борьбе, в которой никто не может одержать победы. Острые зубцы когтей и зубов запечатлены были руками ковродела навечно, пока не выцветут краски, пока не истлеет шерсть, пока время не сотрет в прах память о труде художника, о противостоянии сил природы и мифа, о вражде слабых людей, живущей гораздо глубже, чем в этой рукотворной картине, в сознании двух соседствующих народов, из которых один чудовищный дракон, другой священная птица, или наоборот, один священный дракон, другой чудовищная птица… И кто из них воин, кто колдун, кто зло, кто добро, различить нельзя, потому что они скованы в одно неподвижное и нерасторжимое кольцо…
Приезжали люди. Женя провожала их в залу: Зарифины знакомые, соседи, даже два лондонских клиента…
Муся увидела, увидела этого дракона, кинулась к гробу, распластав руки по ковру, и возгласила: «А-а-а…»
Этот длинный и звонкий звук открыл наконец поток, который держался в ней необъяснимой запрудой и теперь вылился вместе с горячими слезами. Пела она или плакала… никто не понимал армянских слов, которые она проплакивала, пропевала… никто меня не утешит, никто меня не пожалеет, жизнь моя ушла от меня…
В ней была та же древняя сила, что нарисована, соткана была давно умершим азербайджанским стариком, и они слились воедино – и заплакали все, кто был в зале.
Солнце било в окна, шум прибоя поднимался от моря, и происходило прощание двух любящих душ, и стоявший у гроба Саид, приехавший проститься с любимой и проклятой им сестрой, тоже плакал. Кто там муж, кто там жена, что за дело…
Замер последний вопль на высокой звонкой ноте. Саид подошел к Мусе, обнял ее за плечи: «Не плачь, девочка…»
Дракон и Феникс замерли в своем вечном кольце.
Через неделю Муся получила урну с прахом и развеяла пепел над морем. Потом собрала маленький чемодан – Зарифин, деловой, с которым она летала по своим юридическим делам в столицы Европы, – и улетела в Шушу, к колдунье Марго, чтобы узнать ту важную вещь, о которой колдунья ей говорила. Она так привыкла, чтобы ею руководили…
Алиса покупает смерть
Тане Рахмановой
Когда жизнь была доведена до совершенства, наступила старость. Последний дорогостоящий штрих – небольшая ванна, установленная после долгих размышлений и поисков. Некоторые рекомендовали душевую кабину, но Алиса безусловно отвергла ванну с дверкой: чего хорошего, когда сверху льет на голову дождь? Другое дело – лежать в теплой воде с резиновой подушечкой под головой и покатывать размягченными ступнями два приято-колючих пластмассовых мячика…
Алиса принадлежала к редкой породе людей, которые с полной определенностью знают, чего они хотят, а чего не хотят ни в коем случае.
Мешаная кровь, доставшаяся от матери, полуприбалтийская, полупольская, с раннего возраста охлаждала все страстные Алисины порывы, а страх подпасть под чужую власть был сильнее прочих страхов, свойственных женщинам: страха одиночества, или бездетности, или бедности. Мать же ее, Марта, вышедшая замуж за боевого офицера еще до войны и родившая от этого брака Алису, похоронила своего генерала, и всю оставшуюся еще молодую жизнь страстно влюблялась и ярко страдала, вплоть до психбольниц. Она всегда была готова принести к ногам очередного любовника все, чем располагала, включая генеральскую квартиру, оставшуюся после мужа…
После разрыва с последним возлюбленным Марта покончила с собой неприлично-литературным способом: предварительно сходив в парикмахерскую и сделав маникюр, бросилась под поезд. Это безумное поведение матери полностью парализовало в Алисе способность к пустому и бесплодному самопожертвованию.
