Понь бледный (СИ)

К домику Зекоры Сталин возвращался через несколько часов, взмыленный, растрепанный, исцарапанный, едва держащийся на шатающихся ногах. Но возвращался. Зекора никогда не хвалила его, но в ее насмешливом взгляде, который всегда встречал его на пороге, было что-то, отчего он, безмерно уставший и злой, вдруг испытывал умиротворение и душевный подъем. «В ней есть что-то от женщины с плаката „Родина-Мать зовет“, — думалось Сталину в редкие минуты покоя, когда он лежал на заменяющей ему кровать тонкой подстилке из трав, — Что-то такое, что заставляет держаться, сцепив зубы, держаться не смотря ни на что, любой ценой…»
Впрочем, времени на размышления у него оставалось все меньше и меньше.
Сталин ощущает себя необыкновенно легким, невесомым, как лепесток цветка, гонимый ветром. Ему кажется, что он перестал дышать, замершему в трансе телу больше не нужен кислород. Его собственное тело кажется ему крошечной точкой на горизонте. Точкой, к которой он когда-нибудь вернется. Когда постигнет то, ради чего оказался здесь.
Полный контроль. Полное спокойствие. Полное подчинение материи разуму.
Путем многочасовых медитаций он научился понимать природу разума. Его мысли легки и послушны, как взвод старательных новобранцев под управлением строгого сержанта. Достаточно лишь подумать о чем-то, и разум уже взмывает вверх, в ледяную бездну небесного моря.
Поначалу это давалось ему тяжело. Привыкший верить в незыблемость материи и уязвимость слабого разума, он днями напролет сидел на холме для медитаций, тщетно пялясь в пустое серое небо. Его тело было тем свинцовым якорем, который удерживал его дух на привязи. Ты стар, Коба, и ты всегда был махровым материалистом… А в твоем возрасте сложно менять привычки. И тело…
Сталин неподвижен, точно статуя. Его глаза закрыты, но он видит все вокруг. Не только холм для медитаций, уставленный валунами, не только огромный Вечнодикий Лес, но всю Эквестрию, всю планету, всю Галактику. Его разум, впитывая новые крупицы знаний, расширяется, пока не делается огромным, невообразимо огромным. Но все же в нем чего-то не хватает и Сталин, мысленно морщась, продолжает свои бесконечные поиски.
Он чувствует, что ответ находится где-то рядом.
Бег был лишь первым испытанием. Сталин был уверен, что околеет после первого же дня. Что просто рухнет на землю, и жизнь вытечет из него, как остатки воды из прохудившегося ведра. Но он не околел. Каждый день он начинал бежать с первыми лучами солнца и каждый день с растущим удивлением обнаруживал, что жив. Это противоречило здравому смыслу, это противоречило его ощущениям, это противоречило всему на свете.
Но это работало.
Маршрут день ото дня все увеличивался, росла и сложность. Теперь его путь пролегал сквозь коварные мангровые болота, лабиринты бритвенно-острых сталагмитов, зыбучие пески, реки кипящей лавы, заросли ядовитого плюща и логова настолько жутких тварей, что по сравнению с ними даже ветеран СС мог показаться безобидным румяным мальчишкой. Вечнодикий Лес, гримасничая и хихикая, доставал из своего бездонного сундука все новые и новые ужасы. Но и Сталин был уже не тем раздавленным, изувеченным и едва живым старым пони, которого принесла Пинки Пай три месяца назад.
Зекора встречала его одобрительным кивком, но он и не ждал от нее похвальбы. Обыкновенно она слишком ценила время и была слишком сосредоточена на чем-то, невидимом ему, чтобы размениваться на такие пустяки. Если она что-то и говорила, в своей обычной чудной манере, напевно и с едва уловимым ацентом далеких краев, ее слова несли определенный смысл. И Сталин быстро научился уделять им самое пристальное внимание. Тем более, что болтливой Зекору нельзя было назвать.
После пробежки она поила его своим травяным отваром, зловонным, но отлично восстанавливающим силы. Смазывала укусы лесных скорпионов и царапины от ядовитых лиан. На завтрак ему доставалось несколько яблок или репка. Все было выращено на собственном огороде Зекоры, на котором она с обманчивой медлительностью колдовала по полдня, подчиняя Вечнодикий Лес своей воле и заставляя его тронутую тленом землю плодоносить удивительными плодами.
— Уже не понь, еще не волк, — сказала однажды она, когда Сталин вернулся из очередной выматывающей гонки, удивительно свежий и почти не утомившийся, — Возможно, будет с тебя толк…
Новые уроки начинались без предупреждений. Здесь не было лекций, курсов, семинаров, конспектов и учебных пособий. Его учил сам Вечнодикий Лес, со свойственной ему злой иронией. И оценки здесь тоже не выставлялись. Единственной оценкой была жизнь, которую ему раз за разом удавалось сохранять. И этой оценкой он был вполне доволен.
Он рубил на дрова извивающиеся деревья с зазубренными шипами, которые норовили схватить его своими ветвями и раздавить.
Он набирал воду в озере, в глубинах которого обитали плотоядные спруты и гигантские аллигаторы самого злобного нрава.
Он собирал грибы на сумрачных опушках, и каждый гриб мог оказаться каким-нибудь смертельно-ядовитым здешним насекомым.
Он добывал для Зекоры какие-то особенные цветы и плоды, и каждый раз, отправляясь за ними, не знал, что его там ждет — болотная мантикора, дракон, свора диких грифонов…
Несколько раз он оказывался на волосок от смерти. Однажды стая свирепых древесных волков загнала его в чащу, отрезав все пути для отступления. Скрежеща уродливыми неровными зубами, эти хищники Вечнодикого Леса, похожие на груду ветвей, сплетенных в подобие поджарого волчьего тела, надвигались на него, уже готовясь ощутить сладкий вкус мяса пони. Но ему удалось вырваться, оставив у них в зубах приличный клок шерсти из хвоста.
В другой раз он угодил в зыбучие пески, которые едва не сомкнулись у него над головой. Ценой постоянного контроля мыслей и тела ему удалось замереть и постепенно, в течение многих часов, добраться до берега.
Он учился узнавать Вечнодикий Лес в тысячах лиц. Лица эти были зловещими, пугающими и жуткими, но за их внешними, нарочито страшными, чертами он постепенно начинал различать что-то другое. Лес, полный смертельный ловушек и самых разных опасностей, открывался ему, делался понятен и знаком. Не последнюю роль в этом сыграли и медитации, учить которым Зекора начала его с первого дня. Сталин учился представлять свое тело в виде камня, который можно оставить на земле, чтобы взмыть духом вверх и окунуться в Мировой океан мыслей и чувств. Сперва это было лишь тратой времени. Он мог целый день просидеть в липком полумраке чащи, не добившись и толики прогресса. Небесный океан был все так же отгорожен от него, как и раньше, а долгое сидение на земле лишь заставляло ныть старые кости.
Но он был упорен и терпелив. Он был упорен и терпелив, когда обучался в Тифлисской духовной семинарии, где за нерадивость наказывали солеными розгами, а на ужин давали гнилое мясо. Он был упорен и терпелив в борьбе, когда революция была молода и неопытна, а со всех сторон ее подстерегали враги. Он был упорен и терпелив, когда встал во главе государства — человек, наделенный бесконечным списком возможностей, но вынужденный лавировать между бесконечным количеством проблем. Эти черты он сохранил и здесь.
«Коммунизм — это труд, Коба! — напоминал он себе всякий раз, когда очередная поставленная Зекора задача казалась ему невыполнимой, немыслимой и совершенно невозможной, — Быть коммунистом — значит трудится. Только достойному открывается коммунизм. Не тому, кто день напролет считает деньги, и не тому, кто нацепил на себя дорогой костюм и путешествует из одного кабинета в другой. Тому, что полностью покорил свой разум и тело поставленной цели, кто идет к ней, кто готов идти к ней наперекор всему. Может, у товарища Зекоры и нет партбилета, но истинную сущность коммунизма она понимает лучше тебя, седогривого…»
Всякий труд приносит результаты. С течением времени Сталин стал с удивлением замечать, что его упорство и труд тоже дают плоды. Он стал понимать Вечнодикий Лес. Если раньше он находил его огромным враждебным хищником, то теперь за маской показной свирепости различил и другие черты. Вечнодикий Лес был суровым существом, чуждым слабости и милосердию. Но он был по-своему справедлив и уважителен к тем, кто соглашался играть по его правилам. Кто по доброй воле окунался в бесчисленные опасности, таящиеся в вечном полумраке, и кто готов был идти до конца, презрев их. И все чаще, галопируя по узкой лесной тропинке, Сталину чудилось, что скрип огромных ветвей похож не на рык, как чудилось поначалу, а на добродушные старческие смешки.