Журба (Повесть о хорошем человеке)

— Да я, товарищ командир, даже с закрытыми глазами…
— С закрытыми не надо. Наоборот — надо, чтобы глаза были нараспашку, ушки на макушке, ну, а рот на замочке! — Флегонтов неожиданно наклоняется к Ивану и шепчет: — Самого атамана Калмыкова пойдем брать, штаб у него в Антоновке. Только — тссс! — никому, слышишь?
— Чую! — выдыхает Журба, от волнения он переходит на родной украинский. — Хиба ж я нэ розумию!
— И последнее. В бой не встревай. Ты проводник — и только. Все, ступай. Тебе скажут — когда.
Операция начинается глухой ночью, ближе к рассвету. Бойцы, ведя коней в поводу, осторожно пробираются по болоту вслед за маленьким проводником. Беспросветная темень, усугубленная туманом, тишина, нарушаемая лишь чавканьем грязи под ногами, комары, сырой холод…
Иван — винтовка за плечами, в руках жердина — бредет по жиже, не столько видя тропу, сколько чувствуя ее, узнавая по каким-то неведомым даже для себя приметам. Он панически боится, но не встречи с врагом, а потерять в болоте свои сапоги, которые все-таки оказались великоваты. Изредка сердитым шепотком он одергивает рыскнувших в сторону или шумнувших ненароком бойцов.
Сколько они так идут — неизвестно, кажется, вечность, но вот уже чернеет на задах деревни изгородь поскотины. Антоновка! Иван оборачивается лицом к отряду и машет рукой. Бойцы взлетают в седла, лошади недовольно ржут. И ночь вмиг оживает: на улицах — топот копыт, выстрелы, крики, в избах — хлопанье дверей, звон стекол…
Когда все заканчивается, Флегонтов благодарит Ивана за помощь, а своих бойцов ругает:
— Подняли, черти, раньше времени стрельбу! Ушел сволочь Калмыков! В одном, говорят, исподнем, но ушел! Ладно, еще встретимся… Спасибо тебе, хлопец, а теперь дуй назад, в свою часть. Заодно передашь Саковичу пакет от меня.
С боями Красная гвардия дошла до Свиягино, до Спасска было уже рукой подать. Но тут случилось непредвиденное. В один из последних августовских дней разведка, вернувшись с задания, доложила, что на передовых позициях противника появились какие-то странные солдаты. Перебивая друг друга, бойцы рассказывали:
— Якись гады, казахи чи киргизы, таки малэньки и чернявы, но уперты тай злющи, як бисы!..
— А на картузах у них желтые ленты!..
— Какие гады, какие ленты? — раздраженно спрашивал командир. — Что вы несете!
— Не верите — сами посмотрите! — обиделись разведчики. — Мы одного такого подстрелили и привезли с собой. Вон он лежит…
Командир посмотрел и сразу нахмурился.
— Японцы! И не ленты это, а околыши на фуражках. Форма у них такая…
Да, союзное командование, обеспокоенное успехами красных, начало срочно перебрасывать на Уссурийский фронт крупные подразделения интервентов, среди которых самыми боевыми были японские. Главком еще по русско-японской войне знал о выучке и дисциплинированности солдат микадо и понял, что дело пахнет керосином. Так он и сказал своему штабу.
Под мощным натиском больших сил интервентов (только японцев было три дивизии), располагавших в достаточном количестве артиллерией и пулеметами, красные начали откат к Хабаровску. Одна за другой отдавались станции, станицы, деревни, еще недавно освобожденные. Наиболее боеспособные части уходили за Амур, в Зейский горный округ, готовиться к новым боям, а отряды Красной гвардии, или, говоря точнее и проще, народного ополчения, были отпущены по домам. На прощальном митинге главком сказал:
— Упорная борьба рабочих и крестьян Дальнего Востока на Уссурийском фронте помогла Красной армии задержать продвижение белогвардейцев и интервентов на запад. В течение двух с лишним месяцев вы держали здесь контру, и она не смогла пробиться к своим единомышленникам на Урал и Волгу. Вы сделали свое дело, и спасибо вам, товарищи, за это! Сегодня мы расстаемся, но я говорю вам: не прощайте, а до свиданья! Мы еще повоюем, мы освободим наше родное Приморье!
…Иван Журба возвращался домой, в занятый белыми Спасск. Военную форму и оружие пришлось сдать, и шел он в обычной крестьянской лопотине, приобретенной на толкучке в Бикине. Мальчишка думал о деде Сергее, бабке Евдохе, об отце. За все это время он не мог подать им весточки о себе, и они, возможно, уже мысленно его похоронили. Он думал также о друзьях, о том, как он будет рассказывать им о боях, в которых довелось участвовать, и при этом, конечно, не будет хвастать и уж точно — не врать. Еще он думал, будет ли открыта в Спасске при белых и оккупантах семинария и не выгонят ли его теперь как сына бедняка.
А о том, что новые власти могут арестовать его и даже расстрелять за участие в Красной гвардии, если, конечно, узнают об этом, думать не хотелось…
  
 
 
 
ГЛАВА ШЕСТАЯ
 
Занятия в учительской семинарии начались, как и положено, 1 октября. Со стопочкой книг и тетрадей, перехваченной ремешком, Иван Журба не без волнения вошел в знакомый дом на Базарной улице. Все в нем было как всегда: пахло после летнего ремонта краской и свежей известкой, шаги в еще не заполнившихся коридорах были гулкими, учителя еще не выглядели замордованными, семинаристы, встречаясь друг с другом, издавали приветственные кличи… Все было как всегда, и все же у Ивана возникло какое-то чувство новизны, наверное, он сам за это время изменился, повзрослел, что ли, хотя прошло всего-то четыре месяца…
Первым, кого из одноклассников он встретил в коридоре, был верзила Сологуб. Он как будто стал еще выше ростом и, похоже, начал бриться, во всяком случае темный пух над верхней губой и на щеках, что был у него весной, исчез. Журба с завистью отметил это изменение, у него самого на смуглых щеках кроме детского румянца ничего не было.
Степан протянул ему здоровенную ладонь и радостно возопил:
— Ванька! Здорово! Где ты пропадал целое дето? Я слышал, ты был…
— У матери в Харбине, — быстро проговорил заранее заготовленную фразу Иван. Все в классе знали, что его мать живет в Маньчжурии, работает на КВЖД и у нее там своя семья.
— По-онятно! — многозначительно усмехнулся Сологуб и оглядел коридор, уже наполнившийся семинаристами. — Ладно, потом расскажешь… про Харбин. Пошли в класс, кажется, был звонок.
Преподаватели в учительской семинарии кроме общего прозвища — халдеи — имели еще и персональные: Кощей, Лимпопо (с ударением на первом «о»), Акула, Фита… Учителя истории Сильвестра Ивановича окрестили Опричником. Кличка несправедливая: историк был хотя и мало симпатичным, но добрейшим стариканом, фанатически влюбленным в свой предмет. Толстый, высокий, с неопрятной бородой, похожий на попа-расстригу, облаченного в старый засаленный вицмундир, он торжественно, с подвывом читал «Повесть временных лет», лишь изредка косясь в книгу:
— «В лето 6476-ое придоша печенези на русску землю первое, а Святослав бяша Переяславци. И затворися Волга во граде со унуки своими…»
В классе царила вольница. Кто-то играл в перышки, кто-то в карты, кое-кто в углу уже расплачивался за проигрыш, получая свою порцию щелбанов, «горяченьких, со смазкой»; семинарист Деревянко мурлыкал дурацкую бурсацкую песенку:
 
 
Я те рожу растворожу,
 
Щеку на щеку помножу,
 
Нос с затылком сокращу,
 
Зубы в дроби превращу…
 
 
Только несколько семинаристов, и среди них Иван Журба, слушали учителя. Иван не просто внимал, он увлекся рассказом историка, ведь речь шла о князе Святославе, который ходил на врагов «с быстротой барса», не брал с собой в походы ни возов, ни котлов, ни шатров, спал на земле, подложив под себя конский потник, а под голову — боевое седло, который не любил нападать на противников врасплох, а благородно предупреждал: «Иду на вы, готовьтесь к честному бою со мной!». Но не только потому Иван весь обратился в слух, но еще и потому, что один из эпизодов тех далеких времен напомнил ему события совсем недавние и хорошо знакомые… Что же рассказывал Опричник?