Сорочинская ярмарка (Совр. орф.)

— Что ж, Параска, — сказал Черевик, оборотившись и смеясь к своей дочери, — может, и в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и того… чтоб и паслись на одной траве. Что, по рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай могорычу!
И все трое очутились в известной ярмарочной ресторации — под яткою у жидовки, усеянною многочисленною флотилией сулей, бутылей, фляжек всех родов и возрастов.
— Эх, хват! За это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, ни мало не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
И, посмеиваясь и покачиваясь, побрел он с нею к своему возу; а наш парубов отправился по рядам с красными товарами, в которых находились купцы из Гадяча и Миргорода, двух знаменитых городов Полтавской губернии, выглядывать получше деревянную люльку, в медной, щегольской оправе, цветистый по красному полю платок и шапку, для свадебных подарков тестю и всем, кому следует.
  
IV
 
 
Хоть чоловiкам не онее
 
Да коли жiнцi, бачить, тее,
 
Так треба угодити iй…
 
Котляревский «Энеида».
 
у жинка, а я нашел жениха дочке!
— Вот, как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! Тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть. Хорош должен быть жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодранцев.
— Э, как бы не так! Посмотрела бы ты, что там за парубок! Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важно дует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты, не поморщившись!
— Ну, так: ему если пьяница, да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадается мне: я бы дала ему знать!
— Что ж, Хивря, хоть бы и тот самый?.. Чем же он сорванец?
— Э, чем же он сорванец? Ах, ты безмозглая башка! Слышишь, чем же он сорванец! Куда же ты запрятал дурацкие глаза свои, когда проезжали мы мельницы? Ему хоть бы тут же, перед его запачканным в табачище носом, нанесли жинке его бесчестье, — ему бы и нуждочки не было.
— Все, однако же, не вижу в нем ничего худого; парень хоть куда! Только разве, что заклеил на миг образину твою навозом?
— Эге, да ты, как я вижу, слова не дашь мне выговорить! А что это значит? Когда это бывало с тобою? Верно, успел уже хлебнуть, не продавши ничего?
Тут Черевик наш заметил и сам, что разговорился чересчур, и закрыл в одно мгновение голову свою руками, предполагая, без сомнения, что разгневанная сожительница не замедлит вцепиться в его волосы своими супружескими когтями.
«Туда, к черту! Вот тебе и свадьба!» — думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. «Придется отказать доброму человеку ни за что, ни про что. Господи, Боже мой! За что такая напасть на нас грешных! И так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!»
  
V
 
 
Не хилися, явороньку,
 
Ще ты зелененькiй;
 
Не журися, казаченьку,
 
Ще ты молоденькiй!
 
Малоросс. песня.
 
ассеянно глядел парубок в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо шумевший вокруг него народ. Усталое солнце уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро, и угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели: зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно становился реже и глуше, и усталые языки перекупок, мужиков и цыган ленивее и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам.
— О чем загорюнился, Грицько? — вскричал высокий, загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. — Что ж, отдавай волы за двадцать!
— Тебе бы все волы, да волы. Вашему племени все бы корысть только, поддеть, да обмануть доброго человека.
— Тьфу, дьявол! Да тебя не на шутку забрало. Уж не с досады ли, что сам навязал себе невесту?
— Нет, это не по-моему; я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга; сказал, — да и назад… Ну, его и винить нечего: он — пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если б я был царем и паном великим! Я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика отдать нам Параску?
В недоумении посмотрел на него Грицько. В смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле — виселица. Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов, — все это как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно был тогда на нем. Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные, валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые, загорелые ноги, — все это, казалось, приросло к нему и составляло его природу.
— Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не солжешь только! — отвечал парубок, не сводя с него испытующих очей.
— За пятнадцать? Ладно! Смотри же, не забывай: за пятнадцать! Вот тебе и синица в задаток!
— Ну, а если солжешь?
— Солгу — задаток твой.
— Ладно! Ну, давай же по рукам!
— Давай!
  
VI
 
 
От бiда! Роман иде! От-тепер
 
як раз надсадить менi бебехiв, да
 
й вам, пане Хомо, не без лиха буде.
 
Из малоросс. комедии.
 
юда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили чего.
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоял на нем в недоумении, будто длинное, страшное привидение, измеривая оком, куда бы лучше спрыгнуть и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.