Лгунья (СИ)

Сильно похолодало и чувствовалось приближение мороза. Изо рта густым облаком вырывался пар, но Майяри не мёрзла. Пальцы её стыли, в промокших сапогах неприятно зябли ноги, но девушке это не доставляло неудобства. Наоборот, ей казалось, что царившая свежесть бодрит её и приносит ясность в ум.
Ночь выдалась светлая, двоелунная. Лес слегка светился зелёными, голубыми и красновато-оранжевыми огнями. Не так сильно, как по весне и лету, но всё же достаточно ярко, чтобы в их сиянии голые ветви приобретали сходство с уродливыми длинными руками. Не хватало только плотной пелены голубого тумана, от земли лишь шла лёгкая мертвенно-молочная испарина. Неподготовленного наблюдателя это зрелище могло бы испугать. Майяри тоже посещало по-мистически суеверное чувство, которое ранее она испытывала, оказавшись ночью на тролльем кладбище: причудливые силуэты огромных деревьев, каменных глыб и устрашающе-неказистых памятников могли тронуть и менее живое воображение. Но сейчас девушка наслаждалась увиденным и везде находила красоту. В груди поселилось лёгкое ощущение удовольствия, крылатое и звенящее. Своими крыльями оно щекотало Майяри изнутри, вызывая на её лице улыбку. Что может быть замечательнее прогулки по столь живописному месту? Тем более в такое прекрасное время. Звери поздней осенью становились менее активны, привыкая после летнего тепла к холоду, и предпочитали пережидать ночные заморозки в логовах. А кто-то из них готовился к спячке и берёг нагулянный жирок.
Прогулка была ещё прелестнее и оттого, что отделяла девушку от дома, где она наконец останется наедине с письмом.
Майяри хотела его выбросить. Это был первый порыв, который посетил её после выхода за ворота деревни. Она долго стояла на берегу ручья, смотрела в его слегка синеватые воды и сжимала в руке злосчастное письмо. В конце концов, девушка всё же запихнула его обратно в карман и зашагала в сторону дома. Не могла она так просто оборвать эту связь. С Виидашем её связывали слишком крепкие чувства. Подобные по силе эмоции она испытывала ещё только к двум персонам: одного любила, другого ненавидела.
Но заставить себя развернуть письмо Майяри не смогла. Да и не пыталась. Наоборот, она сознательно оттягивала этот момент, словно бы наслаждаясь ожиданием Виидаша и не испытывая по этому поводу ни малейшего стыда. Ведь если Виидаш написал после заявления, что он не будет ей отвечать, значит, у него что-то произошло. Не вытерпел и решил признаться? За него взялись дознаватели? Узнал что-то важное по делу об ограблении сокровищницы? Суть письма была для Майяри неважна. Она просто понимала, что о чём бы ни написал Виидаш — это важно, и он ждёт её ответа.
А она не хотела отвечать.
Она только сегодня проснулась от того опустошения, в которое обратил её поступок Виидаша, и не хотела опять переживать это.
Впереди вырисовался силуэт кособокого дома. Откровенно говоря, избушка Майяри в ночи выглядела более жутко, чем окружающий её лес. Тёмная, покосившаяся, без единого живого огонька, что украшали ветви деревьев. Так и чудилось, что сейчас скрипнет, отворяясь, дверь, и из тёмных сеней на неё глянут жёлтые глаза старика-людоеда. Майяри зябко поёжилась. В детстве ей почти всегда на ночь рассказывали страшные сказки, после которых она глаз сомкнуть не могла.
Хорошее настроение, которое подарила прогулка, исчезло. Майяри почувствовала, что с каждым шагом к дому она становится похожей на него: угрюмой и мрачной.
Деревья рядом с её жилищем не светились, поэтому, перелезая через забор, Майяри порвала юбку. К испорченному настроению прибавилась детская обида на окружающий мир. Девушка мысленно обругала себя за излишнюю чувствительность и решительно вымела всё поганое из головы. Внутри появилась напряжённость, но в целом стало спокойнее, появилось высокомерное равнодушие к снующим рядом неприятностям.
Тёмные сени со скрипучими половицами всколыхнули было в девушке страх (в голове опять всплыли детские сказки), но она решительно пересекла комнату, даже не запалив светляк. Во второй и последней комнате Майяри на ощупь нашла стол и, пошарив по нему, наткнулась на короб с горячѝльными камнями. Камни оказались едва тёплыми, но стоило один из них поднести к лучине, как бока его нагрелись, и Майяри поспешила выронить камешек обратно в короб. Комнату осветил слабый огонёк. Укоренившись на тонкой деревяшке, он заплясал бодрее, и из темноты наконец вынырнуло скудное убранство.
Вещей здесь было прискорбно мало. В углу, слева от двери, скособочившись, стояла печь, сложенная, вероятно, в незапамятные времена. Её украшали свежие заплатки кирпича и глинистого раствора. Трубу, выскобленную от ржавья почти до дыр, закрывал нестройный ряд горшков и тарелок. Некоторые из них были даже почти новые.
Сразу за печью вдоль стены стояла широкая лавка, устеленная ворохом тщательно выстиранного, но очень старого тряпья, служившего девушке постелью. Рядом с единственным маленьким окошком расположились крепко сбитые стол и табурет. В углу справа от двери недвижимым памятником прежним хозяевам темнел большой деревянный сундук, трухлявый, рассыпающийся, но всё ещё неподъёмный. А по центру комнаты чёрным квадратом лежала крышка погреба.
Но Майяри была довольна своим обиталищем. Раньше здесь было ещё хуже. Когда она только поселилась тут, то части крыши не было вообще, а сени можно было просмотреть, не заходя в дом, — через дыры в стенах. Девушка кое-как приспособила большую комнату для житья, но с наступлением зимы тут стало совсем худо. Это садовники уже потом поправили стены, настелили новую крышу, которая, впрочем, немного протекала, заменили полы и вычистили погреб. Печь Майяри уже чинила сама: местные считали, что очагом может заниматься только хозяин дома. Потом девушка уже разжилась посудой, тёплой одеждой, съестными заготовками, заполнившими полки в погребе, и такими приятными бытовыми мелочами, как горячильные камни. Быт скромный даже по местным меркам, но Майяри радовало и это. Главное, что в щели не дует.
Безжалостно смятое письмо девушка просто бросила на столешницу и, плюхнувшись на табурет, неприязненно уставилась на него. Неприязнь сменилась стыдом перед безвинной бумагой, и Майяри осторожно разгладила лист, избегая глазами написанного.
— Прости, — извинилась Майяри перед бумагой, — я не на тебя злюсь, а на того, кому так бездумно подарила твоего брата.
Она всегда с жалостью относилась к своим творениям. Окружающие редко вызывали у Майяри приятные эмоции, поэтому девушка изливала свою потребность в привязанности на вещи. С этим же письмом её связывало много прекрасных и смешных воспоминаний.
Изначально Майяри даже не думала создавать что-то подобное. Она просто хотела помочь оболтусу Виидашу сдать экзамен, чтобы он всё же поехал со всей группой на практику в Прийшский военный гарнизон, а не остался на всё лето в Санарише, готовясь к пересдаче. Этот идиот прогулял больше половины занятий, пользуясь равнодушием преподавателя к посещаемости, и совершенно не старался нагнать упущенное. Майяри тогда устроила ему знатную головомойку: всё общежитие тряслось. Неудивительно, что после подобного преподаватели озадачились, когда Виидаш вполне хорошо сдал экзамен. Они-то о его готовности слышали совсем иное.
Майяри очень не хотелось ехать на практику без своего друга: с однокурсниками она почти не общалась. Но за оставшееся время Виидаш не успел бы подготовиться. И тогда Майяри придумала нечто гениальное по своей простоте. Взяв формулу, которую в артефактологии использовали для соединения различных предметов, она наложила её на два листа бумаги, но соединять их не стала. По итогу вышло, что они стали вроде единым целым, но продолжали существовать в форме двух различных листов. Далее девушка наложила формулу идентичности, используемую для слияния структур предметов уже после их соединения, и создала не очень длинную связку-цепь между этими двумя предметами. В результате она имела два листа бумаги, определяемых как один предмет. Если проткнуть один из них, то протыкался и второй.