Вершители Эпох (СИ)

— Я помню…
Он вспоминал. Вчерашний день, свою семью, квартиру на одиннадцатом этаже, выходное платье жены и парадный костюм, которое он надел три дня назад на вечеринку у владельца магистрали. Потом какое-то белое пятно, длиной в целую вечность, пока снова не появились картинки. Покупка машины, прыжок с парашютом, двадцать шестой день рождения, появление сына… Временная линия уходила всё дальше вглубь, а голова болела всё сильнее, барьер держался, не давая ему сделать ни единого шага дальше в память.
— Эй… ты можешь мне доверять, — парень снова неприятно улыбнулся, облокотился об стол и уставился прямо в глаза.
Дело было именно в том, что Фабула не мог ему доверять. Он вряд ли мог доверять вообще кому-нибудь, даже себе, после всего, что с ним в последнее время происходит. Кто-то говорил: «Легко достигнутое согласие не заслуживает доверия», и был прав, потому что в жизни опального политика большинство моментов оказывались именно согласием. Доказать ничего никогда не удавалось, да и кому доказывать, и самое главное — ради чего: общественного мнения, репутации, зарплаты или места под солнцем? Он уверял себя, что до такого честные люди не опустятся, и он не опускался. Фабула поднялся, упершись в подлокотник, и сунул вещи, лежавшие на столе, обратно в карман.
— Прости, я…
Договорить он не успел. Воспоминания вдруг с силой пробились сквозь барьер, захлестнув сознание волной чего-то невероятно страшного и мерзкого. Голова как будто раскололась на две части, руки и ноги внезапно онемели, больше он их не чувствовал. Это была война. Франция, двадцать восьмой год, контрнаступление немецких войск. Его рота расположилась на трассе, откуда простреливалось пахотное поле, лежащее впереди. Фабула неторопливо курил, изредка поглядывая то туда, то на товарищей, болтающих о чём-то, прислонившись спиной к крепежу. «Джон!» — к нему подбежал молодой парень с пронзительно… голубыми глазами. Без сомнений, это был он, сидевший сейчас напротив него, но ещё без шрамов. В следующий момент Фабулу уже оглушил пронизывающий стрекот сотен автоматов и свист пуль, с огромной скоростью взрывающих землю прямо рядом с лицами. Один за другим люди падали, забрызгивая закопчёно-багровой кровью бронежилеты товарищей, которые через пару секунд присоединялись к ушедшим. Парень стоял прямо справа от него. Он что-то кричал, делая выстрел за выстрелом, садился, менял магазин, поднимался снова. А человек, названный им Джоном, ничего не мог сделать, и просто смотрел на то, как вдруг пуля пробила его каску и парень, не удержавшись на ватных ногах, свалился, как подкошенный, и голубые глаза его навсегда погасли. Он был мёртв.
И сидел прямо здесь, в полуметре, уставившись на него до невозможности живым взглядом. Фабула не оборачиваясь рванул в уборную, подальше от призрака убитого и включил кран. Из глаз, носа, ушей шла кровь, заливала рот, шею, позолоченный ворот куртки, и, казалось, она не остановится. Он намыливал и стирал ладонями лицо, даже не прикрывая глаз, стараясь смыть не то кровь, не то засевший в памяти ненавистный образ. Он тянул его из головы, как вытаскивают занозу, но всаживал ещё глубже и глубже; это тело в серой униформе, ничком лежащее на промёрзлой, истоптанной, исковерканный войной земле, было опухолью, разрастающейся в его нервах и застывающее там навсегда. К нему подбежала незнакомая женщина, положив руку на плечо, спросила, нужна ли скорая. Фабула в ответ резко оттолкнул её, так что она чуть не упала, едва успев схватиться за дверную ручку. Еле переставляя ослабевшие до изнеможения ноги, он, ковыляя, пошёл обратно к столу, привлекая всё больше и больше любопытных зеленоватых взглядов. Черные пятна окруживших его людей в его глазах сливались с белыми бликами оконного света: цвета переплетались, создавая галлюцинации и жгучую боль каленого железа в испорченном мозгу. Фабула больше не видел ничего кроме тумана, цвета слились в один — серый — потом он потерял равновесие и рухнул на пол, разбив на сотни мелких частей остатки своей воли и самообладания.
Фабула очнулся, когда было уже темно. Он лежал на боку у стены, видимо, потому что все приняли его обморок за приступ эпилепсии. Рядом валялась какая-то палка, пытались вставить в зубы. Над ним склонились посетители, кто-то суетился, трое женщин, прислушиваясь к одному телефону, вызывали скорую. Фабула с трудом приподнялся на локтях, превозмогая мигрень и слабость в конечностях, осмотрелся, но парня не было ни рядом с ним, ни за столиком. Потрогал нос — кто-то вытер кровь, по-видимому, влажной салфеткой с мятой: от этого запаха теперь становилось трудно дышать. В карманах кошелек и вещи были на месте. Резко сел — в глазах потемнело, потом картинка постепенно восстановилась, его поддержали за руки, помогли встать, в то же время попеременно спрашивая, больно ли ему, на что Фабула отнекивался с завидным упорством, хотя было видно, что состояние, мягко говоря, не очень. Наконец оторвавшись от испуганных помощников, он заковылял к двери и, упершись в неё обеими руками, вывалился на улицу, где медленно, шаркая и прихрамывая, направился в ближайший переулок, подальше от гудящих сирен, которые протяжно и надоедливо выли уже совсем недалеко. Сейчас Фабуле не были нужны ни доктора, пихающие свои таблетки направо и налево, ни сочувствующие, ни тот парень со шрамом, несмотря на то, что видение его волновало больше всего. Отойдя на безопасное расстояние, он молча уселся на ещё сырую от недавнего дождя землю, прислонившись к стенке, и просто закрыл лицо руками. Его съедала такая тягучая пустота внутри, как будто что-то в его душе исчезло, растворилось, и как ни пытайся вернуть, скомкать и запихнуть это обратно, не получится. Теперь Фабула ждал.
Жизнь — такая сложная и одновременно простая штука, подумал он. Сейчас, наверное, размышления оставались его единственным выходом из сложившейся ситуации, нет, скорее даже не выходом, а способом убить время. А с другой стороны, какая разница, если он только что видел мёртвого человека, сидящего перед ним за столом и сказавшего «Ты можешь мне доверять»! А ведь, чёрт возьми, только вчера он… Это слово как-то резко ударило по невидимой ране, отдавшись в голове гулким эхом потерянной мысли. Вчера, вчера, вчера… Он не заметил, как стал много раз проговаривать его вслух, пытаясь понять, что с ним не так, почему оно не вызывает цветных, событийных образов, как обычно. Зато были ассоциации, особенно эти слова: «память стареет так же, как и люди» — кажется, это написал Локк. Так может он просто не заметил, как постарел? И как-то сразу мучительно не захотелось сидеть здесь, Фабула подумал, что нужно куда-нибудь пойти — куда надо, как обычно, как всегда, хоть «вчера» из головы совсем не исчезло.
С ещё посеревшего неба снова заморосил дождь. Обычно осени тёплые, но в этом городе бесконечные, где-то далеко окутанные туманом улицы и проспекты продувались ветром насквозь, отчего даже в тёплую куртку пробирался необычно зимний холод. Люди, пытаясь спрятать руки и голову, плотнее укутывались в куртки и шарфы, становясь больше похожими на округлые комья ваты, чем на живых существ. Фабула, избавившись от нездорового выражения лица, напустил на себя обычный скучный вид и вяло зашагал к центру. Над головой свисали безвкусные, корявые балконы, неумело собранные из материалов вроде фанеры и шифера, соединённые вереницами стрекочущих проводов и бельевыми верёвками.
Лабиринт сам вывел его к мосту. Фабула неосознанно шёл на шум воды, заглушающей все остальные звуки, оказавшимися на её фоне просто ненужными. Под мостом, через системы преград и искусственных каналов далеко внизу, в туманной дымке, взлетали и падали рокочущие потоки. На фоне дамбы и водопада мост, и он сам, стоящий на нём, показались Фабуле ужасно хрупкими, как будто любое движение реки могло стереть саму память о них. Теперь Фабула никак не мог отделаться от ощущения, что всё это время он шёл только сюда. Водопад внушал благоговейный трепет даже его искорёженной душе, он восхищался им, как ребёнок, впервые увидевший летний дождь или почувствовавший объятия матери, означающие «тебя любят», он вникал в его суть, дышал его воздухом, стараясь максимально почувствовать что-то недоступное, что-то запретное, манящее, будто сейчас он был «один», а весь остальной мир «вместе».