К нам осень не придёт (СИ)

Она знала уже, что это скоро пройдёт — и ничего не могла с собою поделать. Вечером, оставшись одна, она всё плясала в своей комнате, перед зеркалом. Они с сестрой Еленой никогда не жили вместе: таково было желание мачехи, она хотела, чтобы дочь была рядом с ней, а отец не настаивал и не навязывал девочкам излишней близости.
Кружась в танце и размахивая руками, Анна не заметила, как лёгкая сорочка соскользнула с её плеча… На столе стоял шандал с пятью свечами; в их неверном свете Анна случайно увидела своё отражение в зеркале. Сперва она не могла понять, что не так — однако, приглядевшись, вскрикнула от ужаса… Она подбежала к зеркалу, изогнулась — она всегда была по-змеиному ловкой и гибкой — и внимательно осмотрела себя.
Её спина выглядела страшно… На ней не было кожи, либо же она стала прозрачной, Анна не поняла. Она ясно видела в зеркале существо, похожее на себя, но только это была не она!
Преодолевая брезгливость, она ощупала собственную спину и плечи. Ничего не болело, не жгло, не саднило, как бывает, когда поранишься. Но смотрелось это совершенно ужасно. Тут в коридоре раздались шаги служанки, что несла ей чашку тёплого компоту из сушёных яблок… Анна скорее натянула сорочку и закуталась в большой вязаный платок, замирая от ужаса… Но всё сошло благополучно, никто ничего не заметил.
Анна поняла, что большой удачей явилось мудрое решение няньки и француженки оставлять её в такие дни почаще одну, не пытаться раздеть и уложить. Иначе бы они уже давно обратили внимание на её уродство.
Несколько дней она жила, точно в кошмаре; лишь только оставалась одна в комнате, она запирала дверь и рассматривала себя в зеркале… Ей всё так же хотелось танцевать и хохотать, буянить и сходить с ума, но теперь она всё время помнила о своих страхах.
И в одно тёплое майское утро девочка соскочила с постели, морщась, стянула с плеч сорочку… Голова закружилась от радости, так, что Анна сперва не поверила своим глазам — с ней снова было всё в порядке. Много раз за день она проверяла это, глядя на себя в зеркало; вечером же разделась и тщательно исследовала собственное тело — ничего! Она вновь стала самой собой.
***
Вот только подобное с тех пор повторялось каждый год — в эту проклятую майскую неделю. Анна привыкла и уже не сходила всякий раз с ума от ужаса. Никто так и не узнал, она научилась скрывать своё состояние, держать себя пристойно, она давно уже не бесилась, не бегала и не танцевала… И изменения, происходившие с её телом, она также до поры до времени успешно прятала от всех.
***
Ещё одну свою особенность Анна не то, чтобы нарочно скрывала — та была не так ужасна, как первая, скорее наоборот, являлась неким чудом — но привычка быть осторожной, не показывать свою несхожесть с людьми накрепко въелась в Анюту с раннего детства.
Читать и писать она начала с четырёх лет, что было достаточно рано и восхищало батюшку и гувернантку. Танцевать молодую барышню также приучили с самого нежного возраста. А вот что касалось живописи, то первый, по-настоящему самостоятельный рисунок у Анюты получился лишь на седьмом году жизни. До этого она только присматривалась к всевозможным картинам и портретам в гостиной. А когда мадемуазель предлагала ей изобразить на бумаге, например, берёзку, солнышко или цветок — Анна отрицательно качала головой. Гувернантка не настаивала: она уже достаточно изучила характер воспитанницы, и знала, что Анет из тех спокойных, покладистых натур, которые редко спорят и обычно рады угодить окружающим. Но уж если им что-то точно придётся не по душе — будут стоять на своём до последнего. Да ещё и барин строго-настрого запрещал неволить дочь в чём бы то ни было.
Каково же было изумление мадемуазель, когда уже шестилетняя Анюта вдруг выразила желание учиться рисовать, да не просто учиться — она с головой ушла в это занятие! Казалось, девочка желала изобразить весь видимый мир — теми способами, что были ей подвластны. Она рисовала акварелью, углём, тушью, карандашами; выпросила себе мольберт и масляные краски. Да ещё, не удовольствовавшись этим, Анюта расписывала стены своей комнаты, разукрашивала оконные стёкла, скатерти, скамьи…
Папенька, как и всегда, был в восторге от увлечённости и таланта дочери. Для неё пригласили учителя живописи — хотя тот был нужен Анне скорее лишь для того, чтобы дать ей теоретические знания; в практических же советах девочка почти не нуждалась. Она с быстротой молнии постигала всё сама.
Анна же познала для себя величайшую радость; для неё рисовать стало тем же самым, что видеть и наблюдать прекрасный мир вокруг. Она переносила на холст всё живое и неживое, начиная от горшка с геранью, что стоял на подоконнике в детской и заканчивая морозными искрами на снегу ясным зимним утром.
***
Как-то раз Анюта, сидя на балконе, изобразила на рисунке весьма упитанного сизого голубя, виденного ею незадолго до этого на прогулке. Она с удовлетворением оглядела свою работу, и тут ей пришла в голову озорная мысль пририсовать здесь же кошку.
Кошка получилась быстрая, тощая, с алчным блеском в глазах и острыми когтями… Она прищурилась на свою добычу, подобралась, и… Лёгкое тело пружиной взвилось вверх! Анюта ойкнула: в хищных когтях осталось несколько пёрышек, а голубь, вспорхнув с картины, закружился над двориком. Кошка раздражённо заворчала, перебралась по перилам на соседний балкон, а оттуда влезла на крышу…
Ошарашенная Анюта рассматривала опустевший рисунок: на листе осталась лишь скамейка, на спинке которой должен был оставаться голубь, да несколько луж, в которые заглядывало солнце. А ожившие кошка и голубь предавались обычным, свойственным им занятиям: голубь перепархивал с балкона на балкон, поклёвывал крошки и зорко следил за своим врагом; кошка же шныряла по крышам и чердакам в поисках новой добычи.
Анна проводила глазами свои «произведения» и вернулась в комнату. Ей не терпелось убедиться, действительно ли всё было так, как она себе представляла?
Она нарисовала несколько маленьких мышат; те, немного побегав по детской, спрятались среди досок пола. Роскошная чайная роза, написанная маслом, превратилась в настоящую, когда Анна потянулась, чтобы вдохнуть аромат: роза буквально выросла из листа бумаги в натуральном размере!
Анюта поэкспериментировала ещё немного, и выяснила: оживает на её рисунках лишь то, что относится к естественной природе. Это были животные, растения, вода, даже насекомые — чтобы довершить опыт, девочка нарисовала злющую осу и натерпелась настоящего страху, когда та, с грозным жужжанием запуталась в её волосах.
Как ни забавно, оживить, сделать реальным какой-либо искусственный предмет у Анюты не получилось. Она изобразила на бумаге красивое платье, диадему с сапфиром, наподобие той, что надевала мачеха по торжественным случаям, туфельки со сверкающими пряжками — но всё это так и осталось рисунками, хотя и весьма красивыми. И тогда Анюта сделала вывод, что её волшебные способности относятся исключительно ко всему живому. Что же, ну и пусть! Зато она, к примеру, даже летом может получить настоящий снег. Или завести дома льва! Но, стоило ей только представить, что нарисованный лев оживёт, и, вероятно, захочет съесть свою же создательницу, как Анюта от рискованного намерения пока что отказалась.
Ей не удалось проверить, хватит ли её способностей чтобы оживлять нарисованных людей: Анна ни разу не написала ни одного портрета. Изображать людей для неё было не интересно и отчего-то неприятно. Даже на бесчисленных деревенских пейзажах и городских видах помещать человека она бы не стала. Присутствие людей Анна только намечала с помощью разной утвари, домашних животных или хотя бы теней, силуэтов, отражений в воде…
За всё время гувернантка прочла ей достаточно много сказок, населённых волшебниками, феями и колдунами, добрыми и злыми. Они владели разными чарами — и всегда кто-то что-то от них хотел, и старался получить желаемое не всегда честным путём. Если окажется, что и она, Анюта — фея, к ней тоже будут приходить и надоедать всякими просьбами, которые она не сможет выполнить? Вот скука-то!