Посреди серой мглы (ЛП)

— Ты же ни о ком не думаешь, кроме себя! — не унимался Андрюс. — Когда немцы выпрут советских из Литвы, мы тебя на рельсах оставим, дабы никогда больше не видеть!
— Парень, ты не понимаешь. Немцы не решат нашу проблему. Они создадут новую, — сказал Лысый. — Те чёртовые списки… — пробормотал он.
— Тебя никто слушать не желает, понял?
— Она, милая, — сказала мама. — Дай, пожалуйста, ребёнка.
— Не отдавайте его им, — умоляла Она. — Я вас очень прошу.
— Мы не отдадим его охранникам. Я обещаю, — сказала мама. Она в последний раз осмотрела маленького, проверила сердцебиение и дыхание. — Мы завернём его во что-то красивое.
Она всхлипнула. Я пошла к открытым дверям отдышаться.
Вернулся Йонас с вёдрами.
— Почему ты плачешь? — спросил он, залезая в вагон.
Я покачала головой.
— Ну что случилось? — не отступал Йонас.
— Малыш умер, — сказал Андрюс.
— Наш малыш? — тихо переспросил он.
Андрюс кивнул.
Йонас поставил вёдра и посмотрел на маму, в руках которой был спеленатый ребёнок, а после на меня. Присел, достал из кармана камешек и поставил на полу ещё одну отметку. На мгновенье братик замер, а затем принялся бить камнем по тем отметкам, с каждым разом всё сильнее и сильнее. Йонас так бил, что я испугалась, что он может сломать руку. Я сделала шаг в его сторону, но Андрюс остановил меня.
— Не трогай его, — сказал он.
Я неуверенно посмотрела на него.
— Лучше пусть привыкнет, — сказал Андрюс.
К чему привыкнет — к неудержимому гневу? Или к такой глубокой печали, словно из тебя вырвали сердцевину и скормили тебе же, только теперь из грязного ведра?!
Я посмотрела на Андрюса, его лицо всё ещё оставалось опухшим. Он заметил мой взгляд.
— А ты привык? — спросила я.
Мышца на его челюсти дёрнулась. Он вытащил из кармана окурок сигареты и закурил.
— Да, — ответил он и выпустил дым. — Я привык.
Люди обсуждали войну, говорили, что немцы нас спасут. Впервые Лысый молчал. Я думала, не сказал ли он про Гитлера правду. Не получится ли, что мы сменим серп и молот на что-то ещё похуже? Кажется, никто так не считал. Папа мог бы сказать наверняка. Он всегда знает обо всём, только со мной никогда об этом не разговаривал. А вот с мамой — да. Иногда ночью я слышала из их комнаты шёпот и бормотание. Я знала: это значит, что они разговаривают об СССР.
Я подумала о папе. Знал ли он о войне? Знает ли, что у всех нас вши? Что мы сбились в кучу, и среди нас — мёртвый младенец? Знает ли он, как я по нему скучаю? Я сжала в кармане носовой платок, представляя себе папину улыбку.
— Ну не двигайся! — сетовала я. 
— А у меня спина зачесалась, — лукаво улыбнулся папа. 
— Нет, просто ты хочешь, чтобы мне было сложнее! — поддразнила я, пытаясь уловить его ясные голубые глаза. 
— А я тебя проверяю. Настоящие художники должны уметь уловить мгновение, — ответил папа. 
— Но если ты не будешь сидеть спокойно, у тебя глаза получатся косые! — сказала я, наводя карандашом тень по краю лица.
— Они у меня и так косые, — ответил папа и свёл глаза к переносице. 
Я засмеялась.
— Что слышно от Йоанны? — спросил папа.
— В последнее время — ничего. Я отправила ей рисунок того домика в Ниде[4], который понравился ей прошлым летом. Она мне даже не ответила. Мама говорит, что она рисунок получила, просто очень занята из-за учёбы. 
— Так и есть, — сказал папа. — Ты же знаешь, она хочет стать доктором. 
Я знала. Йоанна часто говорила о медицине и о том, что хочет выучиться на педиатра. Она постоянно перерывала мне рисование рассказами о моих сухожильях или суставах. А если я, к тому же, ещё и чихала, Йоанна тут же зачитывала мне список инфекций, которые к вечеру могут загнать меня в могилу. Прошлым летом, когда мы были на каникулах в Ниде, она познакомилась с парнем. Я каждый вечер ждала её рассказов с подробностями свиданий. Йоанне было уже семнадцать, она была мудрая и опытная, а к тому же имела книгу из анатомии, которая меня просто зачаровала. 
— Ну вот, — произнесла я, заканчивая рисунок. — Что скажешь? 
— А это что? — Папа показал на бумаге.
— Моя подпись.
— Подпись? Да это же какие-то каракули. Никто ведь здесь твоё имя не узнает.
Я пожала плечами.
— А ты узнаешь! — сказала я.
20
Мы ехали дальше и уже оставили позади Урал. Госпожа Грибас объяснила, что Уральские горы — это условная граница между Европой и Азией. Мы въехали в Азию, другую часть мира. Люди говорили, что мы направляемся в Южный Сибирь — может, даже в Китай или Монголию.
Три дня мы пытались втихаря вынести из вагона Ониного ребёнка, но всякий раз возле двери находился охранник. В вагоне стоял невыносимый запах разложения. Меня тошнило.
В конце концов Она согласилась сбросить мёртвого ребенка в туалетную дыру. Она стояла над отверстием на коленях, плакала и прижимала к себе свёрток.
— Да ради бога! — стонал Лысый. — Уберите его уже отсюда. Дышать нечем.
— Тихо! — крикнула на него мама.
— Не могу, — всхлипывала Она. — Его раздавит на рельсах…
Мама направилась к Оне. Но не успела и приблизиться, как госпожа Грибас выхватила у Оны ребёнка и с пелёнками выбросила в отверстие в полу. Я ахнула. Госпожа Римас закричала.
— Вот и всё, — сказала госпожа Грибас. — Такое всегда легче сделать постороннему человеку.
Библиотекарша вытерла руки о платье и поправила волосы, собранные в пучок. Она обняла маму и заплакала.
Йонас привязался к Андрюсу, почти не отходил от него. Всё время он будто сердился и был совсем не так мил, как дома. Андрюс научил его нескольким русским жаргонным словечкам, что я слышала от энкавэдэшников. Меня это бесило. Я понимала, что когда-то немного выучу русский язык, но эта мысль была мне ненавистна.
Как-то поздно вечером я увидела, как лицо Йонаса освещает огонёк сигареты. Когда я пожаловалась маме, что он курит, та сказала оставить его в покое.
— Лина, я каждый вечер благодарю Бога за то, что у него есть Андрюс, и ты тоже благодари, — сказала тогда она.
Мой желудок сам себя переваривал. Голодные боли возвращались с безжалостной регулярностью. Хоть мама и пыталась сделать так, чтобы у нас был чёткий режим, я иногда дремала днём. Как-то мои веки уже закрывались, когда я услышала крик в вагоне. Кричала женщина:
— Как вы могли? Вы что, с ума сошли?
Я села и принялась оглядываться: что же происходит? Над Йонасом и Андрюсом стояла госпожа Грибас. Я постаралась подойти к ним.
— Ведь это Диккенс! Как вы посмели! Вы превращаетесь в скот, за который они нас и принимают!
— Что случилось? — спросила я.
— Твой брат и Андрюс курят сигареты! — закричала она.
— Мама знает, — заметила я.
— Из книг! — Она сунула мне в лицо обложку.
— У нас сигареты закончились, — негромко сказал Йонас, — но в Адрюса остался табак…
— Госпожа Грибас, — сказала мама. — Я с этим разберусь.
— Советские арестовали нас за то, что мы умные, образованные люди. А курить страницы книг — это… Вот что скажете? — спросила госпожа Грибас. — Где вы взяли эту книгу?
Диккенс. В моём чемодане были «Посмертные записки Пиквикского клуба». Мне их бабушка подарила на Рождество, когда ещё была жива.
— Йонас! Ты взял мою книгу. Как ты мог?!
— Лина… — начала мама.
— Это я, — сказал Андрюс. — Я виноват.
— Да, ты виноват! — сказала госпожа Грибас. — Развращаешь этого мальчика. Как тебе не стыдно!
Госпожа Арвидас спала в другом конце вагона и понятия не имела о случившемся.
— Ты идиот! — закричала я Андрюсу.
— Я тебе новую книгу найду, — сказал он.
— Такую не найдешь! Это был подарок! — возразила я. — Йонас, мне эту книгу подарила бабушка.