Рассказ о семи повешенных

— У-ах! — широко вздохнул Сергей Головин и задержал дыхание, точно жалея выпускать из лёгких такой свежий и прекрасный воздух.
— Давно такая погода? — осведомился Вернер. — Совсем весна.
— Второй только день, — был предупредительный и вежливый ответ. — А то все больше морозы.
Одна за другою мягко подкатывали тёмные кареты, забирали по двое, уходили в темноту, туда, где качался под воротами фонарь. Серыми силуэтами окружали каждый экипаж конвойные, и подковы их лошадей чокали звонко или хлябали по мокрому снегу.
Когда Вернер, согнувшись, намеревался лезть в карету, жандарм сказал неопределённо:
— Тут с вами ещё один едет.
Вернер удивился:
Куда? Куда же он едет? Ах, да! Ещё один? Кто же это?
Солдат молчал. Действительно, в углу кареты, в темноте, прижималось что-то маленькое, неподвижное, но живое — при косом луче от фонаря блеснул открытый глаз. Усаживаясь, Вернер толкнул ногою его колено.
— Извините, товарищ.
Тот не ответил. И только, когда тронулась карета, вдруг спросил ломаным русским языком, запинаясь:
— Кто вы?
— Я Вернер, присуждён к повешению за покушение на NN. А вы?
— Я — Янсон. Меня не надо вешать.
Они ехали, чтобы через два часа стать перед лицом неразгаданной великой тайны, из жизни уйти в смерть, — и знакомились. В двух плоскостях одновременно шли жизнь и смерть, и до конца, до самых смешных и нелепых мелочей оставалась жизнью жизнь.
— А что вы сделали, Янсон?
— Я хозяина резал ножом. Деньги крал.
По голосу казалось, что Янсон засыпает. В темноте Вернер нашёл его вялую руку и пожал. Янсон так же вяло отобрал руку.
— Тебе страшно? — спросил Вернер.
— Я не хочу.
Они замолчали. Вернер снова нашёл руку эстонца и крепко зажал между своими сухими и горячими ладонями. Лежала она неподвижно, дощечкой, но отобрать её Янсон больше не пытался.
В карете было тесно и душно, пахло солдатским сукном, затхлостью, навозом и кожей от мокрых сапог. Молоденький жандарм, сидевший против Вернера, горячо дышал на него смешанным запахом луку и дешёвого табаку. Но в какие-то щели пробивался острый и свежий воздух, и от этого в маленьком, душном, движущемся ящике весна чувствовалась ещё сильнее, чем снаружи. Карета заворачивала то направо, то налево, то как будто возвращалась назад; казалось иногда, что уже целые часы они кружатся зачем-то на одном месте. Вначале сквозь опущенные густые занавески в окнах пробивался голубоватый электрический свет; потом вдруг, после одного поворота потемнело, и только по этому можно было догадаться, что они свернули на глухие окраинные улицы и приближаются к С-скому вокзалу. Иногда при крутых заворотах живое согнутое колено Вернера дружески билось о такое же живое согнутое колено жандарма, и трудно было поверить в казнь.
— Куда мы едем? — спросил вдруг Янсон.
У него слегка кружилась голова от продолжительного верчения в тёмном ящике и слегка тошнило.
Вернер ответил и крепче сжал руку эстонца. Хотелось сказать что-то особенно дружеское, ласковое этому маленькому сонному человеку, и уже любил он его так, как никого в жизни.
— Милый! Тебе, кажется, неудобно сидеть. Подвигайся сюда, ко мне.
Янсон помолчал и ответил:
— Ну, спасибо. Мне хорошо. А тебя тоже будут вешать?
— Тоже! — неожиданно весело, почти со смехом ответил Вернер и как-то особенно развязно и легко махнул рукою. Точно речь шла о какой-то нелепой и вздорной шутке, которую хотят проделать над ними милые, но страшно смешливые люди.
— Жена есть? — спросил Янсон.
— Нету. Какая там жена! Я один.
— Я тоже один. Одна, — поправился Янсон, подумав.
И у Вернера начинала кружиться голова. И казалось минутами, что они едут на какой-то праздник; странно, но почти все ехавшие на казнь ощущали то же и, наряду с тоскою и ужасом, радовались смутно тому необыкновенному, что сейчас произойдёт. Упивалась действительность безумием, и призраки родила смерть, сочетавшаяся с жизнью. Очень возможно, что на домах развевались флаги.
— Вот и приехали! — сказал Вернер любопытно и весело, когда карета остановилась, и выпрыгнул легко. Но с Янсоном дело затянулось: молча и как-то очень вяло он упирался и не хотел выходить. Схватится за ручку — жандарм разожмёт бессильные пальцы и отдерёт руку; схватится за угол, за дверь, за высокое колесо — и тотчас же, при слабом усилии со стороны жандарма, отпустит. Даже не хватался, а скорее сонно прилипал ко всякому предмету молчаливый Янсон — и отдирался легко и без усилий. Наконец встал.
Флагов не было. По-ночному был тёмен, пуст и безжизнен вокзал; пассажирские поезда уже не ходили, а для того поезда, который на пути безмолвно ожидал этих пассажиров, не нужно было ни ярких огней, ни суеты. И вдруг Вернеру стало скучно. Не страшно, не тоскливо, — а скучно огромной, тягучей, томительной скукой, от которой хочется куда-то уйти, лечь, закрыть крепко глаза. Вернер потянулся и продолжительно зевнул. Потянулся и быстро, несколько раз подряд зевнул и Янсон.
Хоть бы поскорее! — сказал Вернер устало.
Янсон молчал и ёжился.
Когда на безлюдной платформе, оцепленной солдатами, осуждённые двигались к тускло освещённым вагонам, Вернер очутился возле Сергея Головина; и тот, показав куда-то в сторону рукою, начал говорить, и было ясно слышно только слово ?фонарь?, а окончание утонуло в продолжительной и усталой зевоте.
— Ты что говоришь? — спросил Вернер, отвечая также зевотой.
— Фонарь. Лампа в фонаре коптит, — сказал Сергей.
Вернер оглянулся: действительно, в фонаре сильно коптела лампа, и уже почернели вверху стекла.
— Да, коптит.
И вдруг подумал: ?А какое, впрочем, мне дело, что лампа коптит, когда…? То же, очевидно, подумал и Сергей: быстро взглянул на Вернера и отвернулся. Но зевать они оба перестали.
Все до вагонов шли сами, и только Янсона пришлось вести под руки: сперва он упирался ногами и точно приклеивал подошвы к доскам платформы, потом подогнул колена и повис в руках жандармов, ноги его волоклись, как у сильно пьяного, и носки скребли дерево. И в дверь его пропихивали долго, но молча.
Двигался сам и Василий Каширин, смутно копируя движения товарищей, — все делал, как они. Но, всходя на площадку в вагоне, он оступился, и жандарм взял его за локоть, чтоб поддержать, — Василий затрясся и крикнул пронзительно, отдёргивая руку:
— Ай!
— Вася, что с тобою? — рванулся к нему Вернер.
Василий молчал и трясся тяжело. Смущённый и даже огорчённый жандарм объяснил:
— Я хотел их поддержать, а они…
— Пойдём, Вася, я поддержу тебя, — сказал Вернер и хотел взять его за руку. Но Василий отдёрнул руку опять и ещё громче крикнул:
— Ай!
— Вася, это я, Вернер.
— Я знаю. Не трогай меня. Я сам.
И, продолжая трястись, сам вошёл в вагон и сел в углу. Наклонившись к Мусе, Вернер тихо спросил её, указывая глазами на Василия:
— Ну как?
— Плохо, — так же тихо ответила Муся. — Он уже умер. Вернер, скажи мне, разве есть смерть?
— Не знаю, Муся, но думаю, что нет, — ответил Вернер серьёзно и вдумчиво.
— Я так и думала. А он? Я измучилась с ним в карете, я точно с мертвецом ехала.
— Не знаю, Муся. Может быть, для некоторых смерть и есть. Пока, а потом совсем не будет. Вот и для меня смерть была, а теперь её нет.
Побледневшие несколько щеки Муси вспыхнули:
— Была, Вернер? Была?
— Была. Теперь нет. Как для тебя.
В дверях вагона послышался шум. Громко стуча каблуками, громко дыша и отплёвываясь, вошёл Мишка Цыганок. Метнул глазами и остановился упрямо.
— Тут местов нету, жандарм! — крикнул он утомлённому, сердито глядевшему жандарму. — Ты мне давай так, чтобы свободно, а то не поеду, вешай тут на фонаре. Карету тоже дали, сукины дети, — разве это карета? Чёртова требуха, а не карета!
Но вдруг наклонил голову, вытянул шею и так пошёл вперёд, к другим. Из растрёпанной рамки волос и бороды чёрные глаза его глядели дико и остро, с несколько безумным выражением.