Жизнь номер 2016: «Песни девочки не со звёзд» (СИ)

Мясоедов уже был в машине. Один.
Я открыла заднюю дверцу.
— Не туда! Садись рядом.
Я плюхнулась на сиденье и поправила шорты. Тут было прохладно, работал кондиционер. Пахло, как в кабинете Семёныча.
Машина поехала. Мясоедов молчал, иногда ругая колдобины. Я смотрела на степь, прикрывая прокушенную руку ладонью.
Вот бы вырасти и купить такую машину! Настоящее счастье — едь, куда хочешь, и не нужно боятся солнца.
— Что говорят девчонки?
— О чём?
— Как будто не знаешь!
— Что могут девчонки болтать? Ерунду.
— А поконкретнее?
— Не верят, что Таня повесилась.
Мясоедов нахмурился.
— Да. Странное дело… Но факт остаётся фактом!
Спорить с фактами я не собиралась.
Он помолчал и сказал:
— Вы ведь с ней были враги?
— Да нет… Какой я ей враг? Она меня в унитаз макала, а я не сопротивлялась.
— Но ты ведь её ненавидела? Убила бы, если б могла?
Куда он ведёт? Вроде бы, всё чики-пуки — самоубийство, а он дело шьёт! Зачем? Может просто, ментовская привычка — постоянно выдумывать версии, да доёбываться до людей, вдруг кто лишнее ляпнет?
— Какой из меня убийца… Да и зачем? Вместо неё другая придёт — может, хуже ещё.
Ответ Мясоедову очень понравился, он даже крякнул от удовольствия.
— Точно! Новый начальник всегда злей предыдущего! А если кажется добрым — держи ухо востро… Надо прикрыть Семёныча. Мужик ведь хороший, верно?
Я согласилась:
— Хороший.
Перед городом начинался лесок.
Мясоедов взглянул на мои худющие бело-красные бёдра, на тощий живот и впалую грудь и сказал:
— Конечно, ты — на любителя. Но если такие встречаются, платят немало.
Я покраснела и поправила шорты.
Ему-то какое дело! Я к нему в брюки не лезу! Нашёлся красавец с двойным подбородком! Работал бы грузчиком, даже сорокалетняя продавщица ему б не дала! Дрочил бы, как тот Илья, за котельной.
— Да, Мика. Ты, так сказать, раритет.
— Я не старая.
Он рассмеялся.
— Нет, конечно! Не старая! Раритет — не обязательно старая вещь, просто редкая и дорогая.
— Я не вещь.
— Не выдумывай! Все люди — вещи, и у каждого есть цена. У тебя, у меня, у Семёныча… Вот ты, например, редкая вещь — потому тебя придержали. И Злату тоже. А таких, как Танюха — обычных, используют сразу. Всё, как с вином…
Придержали? Кто меня придержал и зачем?
Мясоедов свернул на обочину и остановил машину.
— Сам Вишневский на тебя виды имеет! Только ведь, это не значит, что ты должна оставаться без ласки и мучиться, верно? — он положил руку мне на бедро. — Можно ведь, как-нибудь так!
Я сказала уверенно, как смогла:
— У меня гепатит. Цэ.
Голос дрогнул и вышло не очень.
— Ой, не пизди! Кто бы тебя такую держал!
— Сейчас вы меня везёте к врачу. Если не верите, зайдите со мной.
Он сказал: «Врунья!», но руку убрал. Вытер антибактериальной салфеткой, взялся за руль.
Дальше мы ехали молча.
Мясоедов довёз меня до самой больницы.
Я сказала: «Спасибо», а он промолчал. Злился, похоже. Мужчины такие, им постоянно нужно куда-то засунуть свой хер. Иначе — нет настроения, истерики. Ещё что-то про месячные нам говорят!
В больнице всё было привычно. Я поднялась по обшарпанной лестнице. Ступеньки были почти полукруглые, сглаженные людскими потоками. Я подумала, что большинства из этих людей уже нет в живых.
Спросив: «Кто последний?», я уселась и стала глядеть на людей. Им не нравилось пристальное внимание девочки, похожей на бледного монстра или на смерть. Но, мне было плевать. Когда изо дня в день видишь одни и те же лица, поневоле изголодаешься.
Я размышляла о том, что сказал Мясоедов.
Кто этот Вишневский? Куда он меня придержал?
Нужно будет спросить у Семёныча.
Подошла моя очередь. Я потянула за медную ручку, на пальцах остался жир.
Кабинет был громадным и тёмным. Окна, до половины закрашенные белой краской, смотрели в стену соседнего здания.
— Я Котина Мика, из интерната.
— У меня не склероз. Такую, как ты, не забудешь. Садись.
Я опустилась на стул. Врачиха долго рылась в бумагах, пока не нашла серую папку с надписью «Котина». Листала, хмурилась и бормотала: «Ну что за дурацкий почерк!» Зажгла настольную лампу, поднесла к ней бумажки. Выдала: «Замечательно!», и принялась писать.
— Ты, Котина, можешь идти.
Я тихо спросила:
— А как там дела? Я сдавала анализы…
— Выросла вирусная нагрузка.
— И что это значит?
Не отрываясь от писанины, врачиха сказала:
— То, что ты скоро умрёшь.
Я набралась храбрости и спросила:
— И ничего нельзя сделать?
Врачиха бросила ручку, сняла очки.
— Зачем? Для чего тебе жизнь? Колоться, трахаться и воровать?
Я замерла, не дыша, а врачиху трясло. Руки вцепились в бумаги.
— Правильно делали немцы! В печь вас, и дело с концом! — она привстала со стула, не в силах сидеть. — Я и Серёженька строили дом, на работе пахали. А такая, как ты, малолетняя тварь, его… — в лёгких кончился воздух. Новый она не сумела вдохнуть и осела, закрывая руками лицо. — И кому… теперь я нужна… с двумя-то детьми… — плечи вздрагивали, а на бумагах расплылись огромные кляксы.
Я не знала, чем ей помочь, и тихонечко вышла за дверь.
Город всегда поражал меня разноцветием. Люди, машины, коляски, реклама. Шум и гам. За городом от этого отвыкаешь.
Больше всего меня интересовали подростки и молодые. Все они тут были странные: весёлые, беззаботные и живые.
Взрослые тоже чудили: носились на самокатах, играли в VR. Раскачанные мужики с детскими лицами. Серёжки в ушах, штурмовики из «StarWars» на футболках. Женщины — надутые губы и грудь. Татушки — пироженки и бананчики, сердечки, револьверчики, ножички.
Все эти взрослые были детьми. А мы, дети из интерната, были настоящими взрослыми.
Я тоже привлекала внимание. Но не сказать, чтобы на меня смотрели со злом. Во взглядах читалось лишь любопытство.
Среди людей мне казалось, что я — привидение. Ведь я умру, а они будут жить.
Я зашла в пиццерию, заказала «Четыре сезона», а для Мурлыки —«Дьяболо». Пока ждала пиццу, выпила кофе и съела пять панна-котт. Люблю их сливочный вкус. К тому же, мне кажется, что их назвали в мою честь.
Пацан за соседним столом постоянно смотрел мне в рот. Так и хотелось показать ему средний палец. Но после вчерашних разборок, на этот жест у меня была аллергия.
Когда принесли пиццу, он подошёл.
— Извини. Ты очень красивая. Можно с тобой познакомится? — он покраснел, от кончика носа и до ушей.
Вот смешной!
— Можно. Если не будешь мешать мне есть. Терпеть не могу остывшую пиццу.
Конечно, я обожаю любую. Просто, горячая намного вкусней.
Он притащился с тарелкой и кофе.
— Иван! А тебя как зовут?
— М-м-мыка, — промычала я с набитым ртом.
— Что?
Я прожевала.
— Мика. Имя такое, кошачье. Ты обещал помолчать.
— Ладно. Может, потом сходим в парк.
Пока я жевала, он терпеливо ждал. Потом произнёс:
— Что слушаешь? Рэп? — он кивнул на наушник, одиноко торчащий из уха.
— Джаз, неоклассику. Но чаще всего, просто эмбиент и лоу-фай — не обращая внимания на то, что играет.
— Ты очень странная.
— Думаю, это сразу заметно! — я засмеялась. — Понимаешь, музыка для меня — просто фон, как в кино. Играет себе саундрек, и мне кажется, будто жизнь — это фильм, а люди лишь персонажи. Тогда не так страшно.
К моему удивлению он понял.
— Ага! Я тоже в наушниках, когда отчим…
Он осёкся и вновь покраснел.
Но я уже догадалась. Везёт же мне на Мурлык!
Теперь пацана стало жаль. Выходит, не всё у них так расчудесно, у этих весёлых и беззаботных детей.
— Пойдём погуляем. С меня поцелуй.