Ваша С.К. (СИ)
Федор Алексеевич вернулся в кресло и разочарованно протянул:
— Прогресс на лицо. Деревенские продолжают плести из камыша лапти… Итак… К делу! Вы понимаете, — вдруг перешел упырь на «вы», — многоуважаемая Ольга Тихоновна, что совершили убийство?
— Я совершила месть, — перебила его русалка и выпрямилась, обнажив на шее след от удушения веревкой.
— Убийство, — повторил Федор Алексеевич без всяких лишних эмоций.
Затем велел рассказать правду и предупредил, чтобы не смела врать, потому что ему она и так известна, а это для протокола. Так сказать, чистосердечное признание. И достал чистый лист бумаги. Тогда Олечка попросила перьевую ручку и сказала, что все сама напишет.
— Что? Сказать нечего? — спросил упырь, когда мать Игорушки протянула ему через минуту свое признание.
— Я все написала, — сказала городская русалка, потупив глаза.
Федор Алексеевич опустил свои в лист и замер: признание убийцы студентов было застенографировано, как и положено в суде.
— Из образованных, что ли? Курсистка? А то думал, может наряд и тот украла…
— Никогда не крала. Ничего, — вскинула голову русалка и вперилась честными глазами в наглые черные очи вечно-молодого красавца-упыря. — Кроме рыбы. Но сугубо для пропитания. Об этом тоже писать?
— Не надо. Это к делу по убийству не относится. Ты близорука? — спросил секретарь, ставя рядом с подписью русалки свою, следовательскую. — Оттого столько невинных людей в Фонтанке искупала?
Олечка кивнула.
— Немного, — и засмущалась. — Немного близорука, хотела сказать. А что многим в пальто поплавать пришлось, то верно. Но прошу меня понять и простить: я их лиц долго не могла припомнить, а вот как корюшки наелась, так и память ко мне вернулась. Даже вспомнила, как стенографировать…
И снова глаза опустила.
— Не могу отпустить тебя, девочка, понимаешь? — заговорил Федор Алексеевич тихо. — При всем желании, не могу. Единственное, что могу, отправить тебя в Енисей или на худой конец в Ангару. Про княжество Финское забудь. Сбежать не получится. От княжеского правосудия еще никто не скрылся.
— Но как же Петербург… — заплакала Олечка.
— А надо было в кабинах меньше кататься. Ходить пешком полезнее для здоровья.
Олечка вскинула на обвинителя глаза. Большие и злые.
— Ладно, ладно… Суд у нас справедливый, хоть судья и судит по своей совести. У нашего князя она еще осталась.
И ум остался. Мирослав и предложил тогда своему секретарю заменить ссылку общественными работами на срок до пяти лет, и Олечка Марципанова осталась в Фонтанном доме в качестве стенографистки. Остальное уже потом приложилось. Но не все складывалось так, как ей бы того хотелось. Три года для Олечки все еще были огромным сроком. Какие-то стенографистки становятся женами известных личностей, какие-то так и остаются вечными любовницами личностей не менее известных. Иногда, валяясь в слезах в ногах у своего покровителя, Олечка Марципанова уверяла его, что утопится во второй раз и в этот раз удачнее, на что Федор Алексеевич всегда отвечал одно и то же, пусть и на разных языках — удачи. И вообще любил напоминать, что это она тут на исправительных работах, а не он. Так что ему изменять принципам не с руки: на пальцах и так слишком много колечек. Да и медь, которую носят в ее сословии, он терпеть не может.
— Я обещал позаботиться о твоем сыне. И забочусь. Больше я ничего и никому не обещал.
Говорил это и жалел в душе Олечку — видел, что память к той как вернулась, так и снова пропала. Напоминай про лифт, не напоминай, заключённая Марципанова свято уверовала в то, что он, Фёдор Алексеевич, упырь, скоро четыре века как мертвый, и есть отец ее сыночка. Подсовывай ей учебники для фельдшеров, не подсовывай, не поверит же, что в мертвом и даже в относительно мертвом состоянии твари не размножаются, хоть и живут по старой живой памяти по парам.
Глава 18 "Ветряная ведьма"
Туули разошлась не на шутку. Ветер не только гудел в ветвях, но даже шелестел по земле кустиками черники. Светлана, как обхватила себя руками, так и не отнимала их от груди, чтобы стеганая безрукавка, которую сварганил себе Бабайка из старого ватного халата князя, не распахивалась на груди. В холодном доме от нее был толк, а сейчас Светлану не согрела б и лисья шуба! Хотя вот Раду точно бы от своей волчьей сейчас не отказался. Крапивная рубаха не греет… Дрожит, что осиновый лист. Не ровен час, подвывать ветру начнет.
— Совсем немного осталось, — то и дело оборачивалась к замерзшему Грабану княжна, сильнее пригибаясь к земле, чтобы сыпавшиеся на голову сухие ветки не оцарапали лица.
Оборотень обмотал косу вокруг шеи на манер шарфа и грел нос в складках плаща. Бурый на таком ветродуе чувствовал себя лучше всех и прижимал только уши. Да хвост, когда с надеждой смотрел на хозяйку: может, воротимся, а?
— Еще немного потерпи, — отвечала она и шла вперед, останавливаясь лишь для того, чтобы засунуть в туфлю новый лист подорожника. — «Час от часу не легче» не про нас говорят, а нам полегчает, вот увидите, — это Светлана сказала уже Раду.
Тот кивнул и предложил взять его под руку. На узкой тропинке такое джентльменство казалось смешным — двоим тут не разойтись, не то чтобы пойти под руку! Однако Светлана с радостью ухватилась за брошенную ей, точно спасательный канат, белобрысую косу. Она держалась за нее крепко, но при этом старалась не тянуть лишний раз, понимая, что коса — это хвост, самое уязвимое место у оборотней. Точно сказочная игла Кощея Бессмертного — отрубишь, вот и смерть оборотню пришла. Потянешь — адской болью наградишь.
— Да что же это такое?! Туули!!! — закричала она на весь лес, но в ответ услышала лишь собственный голос.
А новый порыв ветра чуть не сшиб Светлану с ног. Она вжалась грудью в клетку, обхватив юного Грабана за плечи. Ветер нес с собой острые сосновые иглы, и Светлана вместе с оборотнем уткнулась в графский плащ. Так и переглядывались, не задирая носа.
— Страшно представить, на что еще способна ваша бабушка… — прошептал оборотень, поднимая на Светлану лицо, выглядящее на черной ткани плаща еще более синюшным.
— Мы почти дошли, — повторила в которым раз княжна и повернула голову к волку: — Ну что, вперед? Верной дорогой идем, товарищ?
Она попыталась улыбнуться, чтобы самой хоть чуток расхрабриться. Знала она суровый нрав финки. Выкормить ее бабка выкормила младеницей, зато потом за все отыгралась. Как ни попросит Светлана поиграть во что, в куколки там, в яичко ли расписное, финка непременно отвечала одно — я это не люблю и тебе любить не велю. Любила она лишь соколов ловить. Только в эту игру и позволялось играть внучке. И бедная Светлана никогда до самого конца не знала, не станет ли очередная игра случайно для нее последней.