Флаг миноносца

— Как ваша фамилия? — спросил он.
— Моя? Сомин.
Сомин стоял перед капитаном, заложив за спину тонкие руки. На щеках у него выступил румянец. Густые брови насупились.
— Учтите себе, красноармеец Сомин, с этой минуты ничего здесь не делается без разрешения. Ясно?
Этот урок красноармейцу Сомину пришлось повторять ещё не раз, но в общем в учебном полку ему понравилось. Он легко вскакивал в пять часов по окрику «Подъем!» и бежал в трусах на зарядку. Строевая, матчасть, стрелковая подготовка, уставы… Кажется, он неплохо усвоил за три месяца эту науку. Во всяком случае разбирался не хуже сержанта, командира отделения. Черт бы его побрал! Тупой попался парень, и чем не понравился ему Володя с первого дня? Наряд за нарядом — то за нечищеные сапоги, то за опоздание в строй на четверть минуты. Ну да ладно. Сейчас я сам сержант. Только нашу пушку мы изучали плохо. Ни разу не пришлось выстрелить, зато чистить и протирать — сколько угодно. «Попадёте в часть — доучитесь!» — успокаивал лейтенант. А где она, эта часть? Вот уже третью неделю валяюсь тут на формировочном. Казарменный двор бурлит как котёл. Батареи формируются, получают матчасть и отправляются на фронт, а оттуда прибывают оборванные дикие люди, которые рассказывают страшные истории: «Немцы прут! Ничто не может их сдержать. У них много танков. Наши пушки не пробивают их броню». Такие разговоры приходилось слышать ежедневно, лёжа на голых нарах в тёмной казарме или стоя в тесноте где-нибудь в коридоре, ожидая очереди в столовую. Кормили два раза в день, потому что кухня не поспевала. Времени свободного — хоть отбавляй. Валяйся на нарах от подъёма до отбоя. В город не отпускали, но на тех, кто отлучался, смотрели сквозь пальцы. Лишь бы явился к вечерней поверке. Можно вдосталь походить по Москве.
«…А Москва становится все более хмурой. Без конца идут грузовики с солдатами, а сверху из окон падает на них чёрный снег. Это в учреждениях жгут архивы. Говорят, не сегодня-завтра немцы ворвутся в Москву. А чем защищаться? Палками? Оружия на формировочном пункте — ни у кого, кроме часовых. Поскорее бы попасть в строевую часть, в какую угодно. Лишь бы было оружие и командиры, которые знают, что нужно делать. А кому воевать, у нас найдётся!» — думал он. — Вот сегодня послали регистрировать призывников. Сводчатый потолок огромного зала тонул во мраке. Над столиком слабо мерцала лампочка. Сомин сидел, зажатый со всех сторон людьми в гражданской одежде. Это были в большинстве случаев молодые деревенские парни. В полутьме они все казались на одно лицо. От усталости ручка выпадала из пальцев. А он писал, писал и писал на длинных серых листах: «Фамилия? Имя? Год рождения? Каким военкоматом призван?..» Сквозь монотонный гул толпы доносился рокот моторов — очередная батарея отправлялась на фронт. «Фамилия? Имя? Год рождения?.. Когда же я?» Он возвратился к себе на нары, разбитый физически и душевно. Спать он не мог. Мешали духота и мысли. Главным образом — мысли.
Володя откинул шинель и снова вытянулся на спине, положив руки под голову. Какой-то пожилой солдат рассказывал о фронте. В темноте мелькала ярким пятнышком его цигарка. Солдат говорил о «бешеной артиллерии». Сначала Сомин не обращал внимания. Ему надоели эти рассказы о немцах и их вооружении. Но скоро он начал прислушиваться. Речь, оказывается, шла не о немецкой, а о нашей артиллерии. На передовой появились какие-то новые пушки. Этих пушек немцы боялись.
Солдат взмахнул рукой, и огонёк его цигарки вскинулся высоко вверх:
— Бешеная артиллерия! Она все сжигает. Даже танки. Громадные машины вдруг приезжают на передовую, и тут же начинается такой грохот, будто бьют сто артполков.. Огонь летит по небу, а потом сразу становится тихо, и неприятель долго ещё не стреляет с той стороны. А машины уже ушли. Раз! — и нету. А на том месте, где они были, остаётся чёрная выгоревшая трава.
Рядом с Соминым лежал шофёр Ванька Гришин. До войны он работал слесарем на заводе «Компрессор». Познакомились они уже здесь, на формировочном.
— Брешет! — сказал Гришин. — Заливает.
— А может быть…
— И, говорят, весь расчёт погибает, когда та пушка стреляет, — продолжал рассказчик. — Одно слово — бешеная артиллерия.
Никто не стал с ним спорить. Гришин пошёл в коридор раздобыть у кого-нибудь на закурку, а Володя лежал и думал об этом непонятном роде войск. «Вот бы попасть туда. Невозможно, чтобы расчёт погибал при ведении огня. Ерунда!» Глаза слипались. Может быть, это все только пригрезилось в полусне?
Его разбудил чей-то громкий голос. Посреди комнаты стоял молодой командир в чёрной форме с золотыми нашивками на рукавах.
— Есть здесь зенитчики, спрашиваю? — повторил он. — Забираю в моряки!
За ним стояло двое матросов с наганами и плоскими штыками в ножнах на поясе. Гришин тоже не спал. Он толкнул Володю в бок:
— Пойдём?
— Так ты ж не зенитчик.
— Все равно. Лучше, чем валяться здесь на нарах и слушать всякую муру. У них — сразу видно — порядок.
— А бешеная?
— Черт с ней!
— Пошли!
Сомин слез с высоких нар и подошёл к командиру в чёрной шинели:
— Товарищ командир, я хочу быть моряком!
Ясные, доверчивые, широко открытые глаза уверенно смотрели на командира.
— Будете! — ответил он.
Моряки, как видно, спешили. Командир быстро отобрал человек десять и записал их фамилии в блокнот.
— Бумаги оформят без вас. Клычков, проводите к машине!
Коренастый круглолицый матрос сделал шаг вперёд:
— Есть, проводить пехоту к машине!
Командир окинул его суровым взглядом:
— Проводите матросов к машине. Ясно?
— Ясно, товарищ лейтенант.
Грузовик мчался по пустынным улицам. По тёмному небу метались бледные полосы прожекторов. С крыши Главного почтамта били зенитки, и их разрывы вспыхивали во мраке. Машина круто повернула у Кировских ворот.
— Вот тебе и матросы! Никогда не думал, — сказал Гришин. Потом он обратился к моряку: — Слушай, Клычков, так тебя, кажется?
— С утра был Клычков.
— Ты скажи, на каком море будем воевать?
— Там увидишь. Недалеко.
Ехать оказалось действительно недалеко. Машина вкатилась во двор, просторный, как площадь. В большой комнате прибывших встретил широкоплечий моряк с боцманской дудкой на шее:
— Скидайте мешки и шинеля!
— Прямо на пол? — спросил Гришин. Клычков хрипло хихикнул. Боцман сердито посмотрел на него и ответил Гришину:
— Запомни себе раз навсегда: это не пол, а палуба. Мешки и шинеля в руки — и вверх по трапу в каптёрку. Получите робу — и в баню. Клычков, бегом на камбуз. Передашь коку приказание накормить, а после ужина проводишь матросов в кубрик номер четыре. И смотри, чтобы без всякой твоей травли!
Поток непонятных слов ошеломил Володю. Гришин хотел было расспросить, как это все называется по-русски, но разговаривать было некогда.
Через пятнадцать минут, выйдя из-под горячего душа, они уже надевали новую форму — темно-синие фланелевки, чёрные брюки. Круглая и красная, как медный таз, безбровая физиономия Клычкова расплылась в улыбке:
— Не так ремень надеваешь! В правую руку бери пряжку, чтоб якорь лапами книзу.
Эти слова относились к неуклюжему, медлительному украинцу Писарчуку. Писарчук невозмутимо снял ремень и надел его как надо. В этот момент вбежал худощавый матрос. Бескозырка тончайшим блином чудом держалась на его рыжеватых вихрах. Легко перепрыгнув через барьер, отделявший душевую, он подошёл к Сомину и протянул руку.
— Валерий Косотруб. Сигнальщик. А ты кто?
— Сомин Владимир. Артиллерист.
Косотруб поздоровался со всеми. Он сразу понравился своей ловкостью и слаженностью.
— Не тушуйтесь, ребята, — говорил матрос, сдвигая ещё дальше на затылок свою бескозырку. — Порядок! Пошли на камбуз.
Слово «порядок» повторялось тут довольно часто, и надо сказать — не зря. Здесь во всем чувствовался твёрдо заведённый и строго соблюдающийся порядок. В казармах, или, как их здесь называли, кубриках, вдоль стен стояли двухэтажные койки с белоснежными простынями. Напротив матово поблёскивали в пирамидах винтовки. Посреди комнаты на столе — станковый пулемёт. В коридоре висели часы. Толстые, как бочонок, с необычайным циферблатом, разделённым на двадцать четыре части. Этим часам подчинялось все.