Красная книга (СИ)

«Теперь мы с тобой одной крови, ублюдок...»
Вот он, крутой Великан, под героическую музыку во весь рост поднимается с пыточного трона и, победно ухмыляясь, размазывает по лицу кровь.
Но ничего не вышло.
Ноги не держали, а рука дёргалась как перебитое крыло.
Мясник обнял пленника и поволок за Костистым, освещавшим путь охапкой лучин.
В стене попался ржавый металлический факел с пустой корзинкой для ветоши.
Ингвар вспомнил борицу.
Увидел, как выхватит факел, и проломит голову Костистому, со всех сил ударив по маячившему впереди капюшону. Потом обратным движением воткнёт рукоятку в глаз Мяснику. Обыщет трупы, наденет рясу и попробует выбраться.
Пришли.
Вот же дурень — надо было считать шаги и повороты, а не представлять побег.
Впрочем, умей он вовремя отказаться от мечтаний, всё ещё был бы дельцом средней руки.
Глухая дверь с петлями толщиной в ладонь и с замком, похожим на гирю для упражнений. Не дверь, а просто могильная плита. Доски такие толстые, а металлические полосы такие частые, что в этой камере пленника можно спокойно запирать с топором.
Просторное помещение без пыли и паутины. Блестит недавно вымытый пол. Чистое ведро с забытой на краю тряпкой. В стене полка с огарком свечи, кувшином воды и огромной ковригой. Судя по запаху, сегодняшней выпечки. На полу толстый тюфяк со свежей соломой. Попона, пахнущая лошадью, вместо одеяла.
У Ингвара ещё достало сил удивиться, что в камере живёт кошка.
Но он быстро понял, что тюремщики не видят зверька. Значит, это был его гигер.
Нинсон первый раз в жизни не узнал Уголька. Настолько призрак фамильяра был ободранным и запаршивевшим, едва живым. И только сверкавшие янтарные глаза напоминали то колдовское создание, что жило в больных костях Великана.
Руки и голову Великана сунули в колодки.
Затянули верёвку и обе половинки сошлись, стукнувшись друг о друга.
Нинсон остался сидеть.
Костистый гаденько пожелал спокойной ночи.
Мясник забрал с полки свежевыпеченную ковригу.
Хлопнула дверь. Прогрохотал засов. Пришла Тьма.
2 Темница — Призрак Фамильяра
Ингвар Нинсон не мог слышать разговора палачей.
Знал, что речь идёт именно о нём. Что там ковры на полу, гобелены на стенах, благовония в жаровнях. Слуги подносят вина и закуски. Выискивают место на столах, среди стеклянных кубков и ножей, книг и свитков, навигационных карт и разложенных рун.
Знал о том, что на расстеленном платке, бросаются предсказательные дайсы и вершится колдовство, а из чёрных зеркал в обложках фолиантов, выплывают знаки и образы, слышатся голоса далёких собеседников. Догадывался о том, что эта застольная беседа решала его судьбу. Его и ещё сотен пленников, которые не понимали, почему служба поддержки задержала их.
Знал обо всём этом. Но не дословно, а лишь в общих чертах.
Ворохом образов, которые мог уловить призрак фамильяра.
Уголёк тёмной змейкой выполз из костей Великана.
Жирным чёрным дымом протёк через боль выломанного сустава.
Просочился через рваную рану правого плеча.
Проник сквозь дверь, опасаясь касаться железных скоб.
Крохотным грозовым облаком проплыл между пьянствовавших палачей.
Опустился на стол хлопьями тяжёлой сажи.
Сжался в плотный комок матовой тьмы.
Загустел треугольными чешуйками, превратившись в чёрную жабу о трёх лапах.
Зажглись янтарные глаза.
Он не боялся, что его заметят. Никто не мог увидеть призрака фамильяра среди глиняных бутылей и липких кружек. Потому что Уголёк существовал только в мире Ингвара Нинсона, сумасшедшего сказочника. Это было его проклятье.
Призрак фамильяра, не видимый ни одному колдуну или лекарю, должен был свести Великана с ума. А костоломная лихорадка, вызванная поселившимся в суставах гигером, искалечить и приковать к постели.
Ингвар Нинсон ничего не знал о колдунье, наславшей проклятие.
А окончательно не сошёл с ума, только потому, что в замке барона Шелли подкармливал крысу с вырванным до позвоночника куском спины. То ли кипятком обварили, то ли защемило чем, то ли хищник ухватил, да зверёк вырвался в последний момент. К тому моменту, как ослабевшая крыса попалась Нинсону на глаза, под шкуркой уже завелись зелёные мушки. Зверёк был обречён на смерть, несмотря на усилия сердобольного Великана.
Ингвар искупал крысу в настое целебных трав. А сбережённую серебряную марку Ингвар потратил на сульфум — чудодейственную травку, первую помощницу при грязных ранах. Нинсон не мог себе позволить воду из источника лугелы. Но подозревал, что даже лугела не справилась бы.
Сильфум изгнал жар и успокоил крысу.
Но зверьку с потускневшей шкуркой и потухшим взглядом уже ничего не помогло.
Хотя на сильфум надеялись даже при сильных заражениях.
Много позже, взяв в руку настоящий сильфум, Нинсон понял, в чём было дело.
И что тот укроп, который ему продали под видом целебной травы, не помог бы в любом случае. И всё мягкосердечие пропало даром. Как казалось до поры. Но именно тогдашним своим милосердием Ингвар объяснял себе, почему договорился с призраком фамильяра.
Тем, что с самого начала их односторонней дружбы принял гигера за странного, нуждавшегося в помощи крысёнка, потом за звериный дух, потом за призрак замученного зверька.
Так Великан сам себе объяснял присутствие странной тени, которую иногда мог ухватить уголком глаза. Особенно, когда резко поворачивался налево.
Других советчиков не было — никто другой не мог даже увидеть Уголька.
Оттого Ингвар и почитал своего дружка фамильярским призраком, случайно прибившимся к нему, после смерти исконного колдовского хозяина. Вовремя не исчезнувшей иллюзией. Потерявшимся духом, что не нашёл свой ловец снов и заплутал.
Изначально фамильяр напоминал не то чёрно-бурую лисицу, не то блестящую ильку, не то крысу фантастических размеров.
Великан, более остальных привечавший Ишту, Десятую Лоа, в широте своего милосердия любил всех тварей, которых подкармливал во владениях барона Шелли.
Вот и своё проклятье, заточённое в образ тёмного дымного зверька, он смог полюбить.
Полюбив — принять. Приняв — поименовать. Насланную колдуньей хворобу, что обитала у него в костях, Великан нарёк Угольком. Почему-то он жил не в танджонах, где полагалось обитать призракам-паразитам или злым проклятиям.
Уголёк, столкнувшись с милосердием, не находил в себе топлива злости и постепенно учился принимать разные образы, вначале, чтобы рушить разум Ингвара Нинсона, а потом, чтобы играть с ним, потихоньку учась у иных зверьков, прикормленных Великаном.
Оргоновый морок стал сказочнику спутником, сотканным из волглой мглы.
Теперь Великан не мог отличить, происходило ли это с ним на самом деле.
Было ли это воспоминанием действительно случившихся событий.
Или воспоминанием о сне. Или и вовсе сном, принятым за воспоминание.
Может, то была какая-то сказка или книга.
Такая яркая, что образы представлялись живыми.
И потом бы ещё снились... снились бы... если ему бы снились сны...
На задворках Лалангамены, в подземной камере умирал Великан Ингвар Нинсон.
Он хорохорился и всё ещё старался не скулить, так и сяк пристраивая в колодках выломанный сустав. У него оставались силы на бессмысленную гордость.
Но то была последняя толика.
Сохранённая в зубе мудрости капелька оргона, которую раскусывают в последний момент, чтобы достало воли улыбнуться в лицо врагу.
Серемет лагай. Серемет лагай. Серемет лагай.
Нинсон не знал, как именно ему предстоит захлопнуть Мактуб.
Но он чувствовал, что дочитал свою книгу. Пора уходить.
Кто приоткроет ему тринадцатую дверь? Лихорадка? Заражение? Кровопотеря? Просто боль? Или у него хватит сил дождаться завтрашних пыток?
Он бы хотел, чтобы всё закончилось здесь. В одиночестве и темноте.