Ласточка и другие рассказы (Совр. орф.)

— На, Курта, на!
Курте нечего было повторять этого два раза. Аппетит у него всегда был хороший, а по утрам ему казалось, что он мог бы съесть целого быка, конечно, если бы он был… волком.
Подбежал он к миске, уткнул в нее морду и хляп, хляп, хляп!.. Вылакал все дочиста, да еще и вылизал хорошенько. Хозяйка тем временем накормила маленькую Марисю, умыла, волосы причесала, чистую рубашечку надела и посадила на песок у избы. А тут уж и куры закудахтали в курятнике, надо их выпустить; пошла хозяйка заглянуть в курятник, не снесла-ли какая-нибудь курочка яйца. Только открыла она дверь, как все куры со страшным кудахтаньем и шумом вылетели на двор, перелетели через забор — и не догонишь! А Курта за ними! Куры кудахтают, Курта лает, точно загоняет, а на самом деле пугает их еще пуще — вот хозяйка и кричит:
— Курта, сюда! Курта, назад! Курта, сюда!..
Все нипочем! Как погнался он за одной курицей, гонял ее до тех пор, пока не вырвал двух перьев из хвоста, только тогда и успокоился, вспотевший, уставший, и высунул язык.
Хозяйка шлепнула его за это раз, другой по морде, потом бросила и оставила в покое: она спешила нести завтрак в поле. Взяла борщ, хлеб, Курта смотрит на нее так жалобно: ему тоже в поле хочется!
Да только хозяйка ногой топнула: пошел на место! — Вот Курта и лег рядом с Марисей. Он знал, что это его уж дело — смотреть за ребенком, когда старшие в поле.
Скрипнула калитка, хозяйка ушла, Марися роется в песке, как воробышек, а Курта мух ловит, да только никак поймать не может. Чуть только муха сядет ему на нос, он разинет рот, а муха уж, Бог весть, как далеко…
Наконец, это ему надоело; он вытянулся и всхрапнул слегка. Так храпел, что не слышал даже, как Марися начала плакать. Плачет Марися, плачет, а тут уж хозяйка домой возвращается. Услышала голос ребенка и кричит издалека:
— Что с тобой, Марись, что?.. Тише, дочурка, тише! — Вскочил Курта, словно ни в чем не бывало, радуется, хвостом машет, смотрит хозяйке в глаза, точно говорит:
— Беда, ей-ей, с этими детьми, хозяюшка! Сколько я тут с Марисей ни играл, сколько ее ни успокаивал, все нипочем! Ревет и ревет, сама не знает, о чем. А о том, что спал все время, ни гу-гу.
Накормила хозяйка Марисю, укачала, сварила обед, поела сама, посуду перемыла, и Курте дала клецек с кислым молоком. Курта, точно у него с утра маковой росинки во рту не было: хляп! хляп! — вылакал и вылизал все дочиста. Хозяйка опять взяла миски и понесла обед в поле, а Курте приказывает:
— Помни, Курта, ты тут избу стереги! Храни тебя Бог, если тут что случится!
Курта хвостом виляет, прыгает, точно обещает, что все будет в порядке. А когда хозяйка заперла избу на замок, Курта лег на пороге и ворчит.
— Буду ворчать, — решил, — и если придет сюда нищий какой или еще кто-нибудь, сразу и подумает: «ух, да это какой-то злющий пес», — и пойдет дальше.
Ворчит Курта, ноги под себя спрятал, чтобы не видно было, что у него их только три, а то, чего доброго, бояться не будут. А тут солнышко припекает, а на дороге, чуть по ней кто проедет, пыль такая подымается, что не приведи Бог… Где-то далеко, далеко слышно, как оттачивают косы, слышен голос Мацька, который поет на пастбище: «Люли, ой люли!»
И все это вместе так разморило Курту, что он стал ворчать все тише, тише, потом вздохнул, поджал под себя хвост и всхрапнул. Вдруг калитка скрип, скрип! — вошел старик нищий с мешком за плечами и с палкой в руке. Вошел и говорит еще у калитки: «Да славится имя Господне!»
Курта как вскочит, как накинется на нищего, как залает: гав! гав! гав! — охрип даже. Больше всего сердило его, что нищий совсем как-то не обращал внимания на лай, отмахивался только слегка палкой и шептал молитву. Курта уж совсем лаять не мог от хрипоты, до того уморился, когда, наконец, вернулась с поля хозяйка. Увидела нищего и кричит Курте: «Тише ты! Лежи на месте! Не тронь!»
Курта успокоился немного и улегся под порогом. Да только чуть взглянет на нищего, так его что-то и подмывает от злости: то заворчит, то зубы оскалит.
Лежит Курта, скалит зубы, а тут боров вырвался из хлева. Хозяйка за ним: «А в хлев! А в хлев! Ату!..» Вскочил Курта и айда за боровом; правду говоря, не очень-то ему хотелось гоняться за ним — очень уж он с этим нищим уморился, — да боялся хозяйки. Она, чего доброго, ему картошки к вечеру не даст, тогда и делай, что хочешь! А хозяйка, как на зло, кричит: «Ату его, Курта!» А боров в сад. Курта за ним, перескочил через забор, только ноги мелькнули. Забежит справа, боров налево, забежит слева, боров направо. Ох, намучился Курта не мало, пока вместе с хозяйкой не прогнал его из сада и не загнал в хлев.
Подбежал он тогда к колодцу, напился воды из корыта, лег потом на траву под грушей, что росла на дворе, и стал дышать, высунув язык.
А тут уж и солнце стало опускаться. От пастбищ, от леса слышалось хлопанье бичей и мычанье возвращавшихся коров. Хозяйка сзывала своих кур, боров хрюкал за полным корытом, из белой трубы валил сизый дым: уже варился ужин.
Слушал Курта, смотрел на все это, слегка ударяя хвостом по земле, а когда заслышал, что Мацек неподалеку играет на дудке, вскочил, чтобы помочь ему загнать корову в стойло. И не столько корову, сколько теленка — корова всегда сама в стойло шла, теленку же всегда хотелось куда-нибудь удрать. Вот Мацек гонится за теленком, за Мацьком — Курта, а теленок брыкается!
Так бы они за ним до полуночи бегали, да только пришел хозяин с косой на плече и заступил теленку дорогу. Тогда уж Мацек с Куртой живо загнали его в стойло.
У хозяина от денной работы на солнечном зное даже рубашка к спине прилипла, а пот выступил на лбу, как роса. Он опустился тяжело на скамью перед избой и поставил рядом косу, блестевшую как серебро. Пока хозяйка принесла миску с картофелем и кислым молоком, он потрепал Курту по шее и, видя, что все в порядке, сказал:
— Хороший пес! Хороший пес!
Курта так обрадовался этой похвале, что даже завыл слегка от удовольствия. А когда, наконец, огонь в избе погас и все, утихло, он сел у порога и смотрел по сторонам, карауля избу своих хозяев.
Зажглись уж звезды и блеснул месяц, а Курта все еще лаял сквозь сон и ворчал, как и полагалось верному сторожу.
  
СОН ЛЕОНЕКА
 
(разговор)
 
Леонек. — Что мне снилось сегодня, отец!
Отец. — Что же?
Л. — Но это было не сразу. Этот сон состоял из… четырех частей.
О. — О! О!.. Да это не шутка.
Л. — Ты смеешься, отец, а это очень важный сон и мне хотелось бы рассказать его тебе.
О. — С удовольствием, мой мальчик, говори! Каков же был твой важный сон.
Л. — Начать сначала?
О. — Конечно. Так тебе будет всего легче рассказать все по порядку.
Л. — Да, но… сначала… это была одна глупость.
О. — Да? Начало мало обещает.
Л. — Снилось мне, что я летал над землей.
О. — Э, да это очень красивый сон, что ж видел ты, мой мальчик, на своем пути?
Л. — Сначала, отец, увидал я огромное поле… Словно это было весной; пели жаворонки, небо было такое ясное, чистое… Бросив взгляд кругом, я увидал одного только человека… Я ясно видел его загоревшее лицо, непокрытую голову, темные, огрубевшие от работы руки: он был одет в льняную сермягу, ноги его были босы. Этот человек пахал. Сошник его плуга уходил глубоко в черную землю, и когда пахарь на повороте подымал его, он блестел на солнце, как серебро. Два вола тащили с трудом этот плуг, но пахарь, несмотря на пот, выступавший на лбу, и согнутую спину, пел песню, от которой у него, казалось, прибывало сил. Он пел о черной земле, которую он пахал и которую он потом засеет отборным зерном. Пел о том, как целая нива зазеленеет молодой рожью, как зашумят колосья, как срежет их коса, как будут молотить их цепами, как потом эта работа даст хлеб. Пел о том, как этим хлебом будут питаться люди и как он даст им сил для новой работы. И когда он так пел, плуг шел легче в земле и волы шли живей и у самого пахаря выпрямлялась согнутая спина… И его пение сливалось с песнью жаворонка все больше и больше, и я, наконец, не мог отличить голоса человека от голоса птицы.