Памятник Дюку (Повести)

Просмотрев мои документы, Попов, щеголевато и по-строевому подтянутый, критически оглядел меня.
— Да-а!.. — протянул он разочарованно. — Молоды вы еще для училища!.. Вам бы в полку послужить… — И с выражением неприкрытой досады взглянул на меня своими темными, чуть выпуклыми глазами. — Ты знаешь, куда попал? — сказал он, переходя на «ты» и как бы подчеркивая этим свою доверительность. — На спецнабор. У нас все коммунисты. Ты будешь единственным кандидатом и младше самого младшего своего курсанта годика так на три… — Он вздохнул: — Боюсь, не справишься…
Я подавленно молчал. Действительно, мой возраст казался мне непростительным недостатком, и исправить его могло только время. Меня назначили курсовым командиром потому, что я окончил Киевское училище с отличием. И это Попов наверняка заметил, читая аттестацию. Посокрушавшись, он наконец решил меня приободрить.
— Ну ладно, — сказал он, махнув рукой. — Будешь тонуть — вытащим за волосы. У нас в роте есть опытные курсовые командиры — Песляк и Прокопцев… Обращайся к ним.
Не скажу, что этот разговор обнадежил меня, но что оставалось делать?.. Только работать! Суметь утвердить себя делом! И я начал работать…
С семи утра и до позднего вечера я находился среди курсантов, приходил к подъему и уходил после вечерней поверки.
Главным интересом моей жизни стали тридцать человек — тридцать разных характеров. Я стремился каждого узнать, каждого понять и заслужить доверие. По своему курсантскому опыту я понимал: власть не может заменить уважения.
Самое страшное, когда чувствуешь, что за быстрой и точной исполнительностью приказа нет подлинного душевного контакта. Тебе подчиняются, потому что ты командир. С тобой не спорят, потому что это запрещено уставом. А чувства, мысли, внутренний ход жизни — все то, что определяет истинное содержание и цену отношений, — перед тобой наглухо закрыты.
Ты спрашиваешь, стараясь придать своему голосу веселую непринужденность:
— Ну, как поживаешь, товарищ Коростылев?
Тебе неизменно отвечают:
— Хорошо, товарищ лейтенант!
А ты уже знаешь, что не так-то хорошо этот самый Коростылев живет. Девушка, которую он любит, не дождалась его и вышла замуж. Вот уже несколько раз он отпрашивался у старшины роты, чтобы сбегать на почту и позволить ей по телефону в другой город.
Как важно и как трудно завоевать доверие! Я понимал это всегда, но, когда учился, судил об этом лишь по тому, как складывались отношения курсантов и командиров. Теперь же я сам должен находить свое место. Сам должен завоевать право называться командиром — претворить в жизнь то, чему учили меня долгие годы.
Строгость уважаема лишь тогда, когда она справедлива. Нет хуже командира, который ругает курсанта за плохо заправленную гимнастерку, полчаса держит людей, «читая мораль», а спроси его, почему курсант Иванов вдруг стал плохо учиться, ответит строго:
— Потому что разболтался!
А сам с этим Ивановым ни разу не поговорил.
Нет, я не хотел быть таким командиром!
После того как короткая церемония моего вступления в должность была закончена, вместе с помощником старшим сержантом Красильниковым я вернулся в канцелярию. Присев за стол, я положил перед собой список курсантов.
Красильников кратко рассказывал о каждом. Я сразу понял, что мой помощник неплохой, добрый парень, очень осторожный в характеристиках людей. Вооружившись карандашом, он сначала подробно рассказывал о всех командирах отделения, все они были «требовательны к себе и к подчиненным, дисциплинированны и имели высокие показатели в учебе». Потом он перешел к курсантам. Чтобы не повторяться, он, рассказав об одном, тут же ставил рядом с его фамилией аккуратную птичку.
Когда он старательно перечислял положительные и отрицательные качества людей, мне казалось, что из него вышел бы отличный бухгалтер — с такой педантичностью он определял, хорош курсант или плох, что у него на балансе. Я терпеливо слушал его и думал, что судьба послала мне не самого лучшего помощника.
Мы продвигались по списку, как вдруг, произнеся очередную фамилию, Красильников помрачнел, кашлянул и выдержал длинную паузу.
— Горчаков, Николай Васильевич! — прочитал я. — Ну, а это что за человек?
На круглом румяном лице Красильникова возникло выражение решительного неодобрения.
— Странный человек, товарищ лейтенант!.. Не скажу, что плохой. А весь наш взвод назад тянет… У него уже пять взысканий…
— Многовато… За что же ему всыпают?
— То за нерасторопность, то за опоздание в строй!.. А тут недавно приказания старшины не выполнил…
— И вы это терпите?! — удивился я.
Красильников смущенно пожал плечами:
— Так он, товарищ лейтенант, вообще-то исполнителен. И учится неплохо. А вот в одном пункте он просто невыносим!
— В каком же? — иронически спросил я.
— Не хочет петь в строю!
Этот ответ меня поразил. Действительно, странный случай!
— У него что, нет голоса? — озадаченно спросил я.
Красильников покачал головой:
— Наоборот, товарищ лейтенант! У него что-то вроде баритона. На вечерах в клубе поет. И ничего. «А в строю, говорит, запевать не буду. Мне, говорит, на улице петь вредно».
Он усмехнулся.
— А какой он из себя, этот Горчаков? — спросил я и стал вспоминать лица курсантов.
— Да вы его видели, товарищ лейтенант! Он сегодня как раз дежурит по роте. Ему старшина три наряда вне очереди дал…
Я почесал шею и помолчал.
— Ладно, пошли дальше! Буду разбираться…
На другой день я повел роту на вечернюю прогулку по Советскому проспекту. На улице огни, публика, с любопытством наблюдающая, как с молодецкой песней идет взвод курсантов. И девушки смотрят на меня! А я шагаю рядом, сосредоточен, весь в ощущении своей значительности.
 
 
Мы курсанты школы связи,
 
Комсостав страны своей куем!..
 
 
Голос запевалы, высокий и сильный, доносится из глубины второго взвода и подхватывается всей ротой. Я отстаю и иду рядом с шеренгой, в которой идет Горчаков. Губы его плотно сжаты. Он молчит.
Мне хочется крикнуть:
— Горчаков, запевайте!
Но я понимаю, что не имею на это права. Я должен поговорить с ним. Почему он молчит? Зачем он так бережет голос, если учится на командира?.. Из-за чего ведется борьба?
Эти вопросы заставили меня внимательнее приглядеться к нему.
Прошло несколько дней, и меня назначили дежурить по училищу. На разводе я увидел Горчакова в строю, он отбывал свой третий внеочередной наряд и опять заступал дежурить по роте. Теперь обстоятельства складывались так, что я имел возможность во время ночного обхода заглянуть в роту и поговорить с ним наедине.
Я пришел часа в три — в самый глухой ночной час. Он сидел у столика и при свете неяркой лампы, прикрытой газетой, читал книгу. Услышав, как скрипнула входная дверь, он быстро поднялся и пошел навстречу. Увидев меня, он попытался отрапортовать по всей форме, но я прервал его и велел идти за мной.
Все ротные канцелярии похожи друг на друга. Большой стол, в углу несгораемый шкаф с потеками сургуча, расписание занятий в аккуратной рамке на стене, портреты. Во всем — казенная строгая простота. А в то же время именно здесь и ведутся самые откровенные, самые сердечные беседы.
Я пригласил Горчакова присесть на табуретку, а сам прислонился спиной к окну. Мне не хотелось садиться за стол, тогда наш разговор невольно стал бы официальным. А я хотел наконец добраться до сердца этого маленького курсанта, который сейчас настороженно следил за мной.
— Скажите, Горчаков, как это у вас получилось?.. Подумать только — у вас пять взысканий!.. Неужели вам не надоело ходить в наряды? — как можно дружелюбнее спросил я.
Его светлые глаза вдруг потемнели, он смотрел не мигая, с затаенной тревогой.
— Ну что же вы молчите? — сказал я нетерпеливо. — Почему вы упорно не хотите петь в строю?