Памятник Дюку (Повести)

— Да, — признался он, улыбнувшись. — Попасть в ученики к Котельникову — мечта многих!.. Но это редко кому удается… Характер у него не дай бог!
Какой у него характер, я понял, как только переступил порог большой квартиры. Навстречу нам из дальней комнаты вышел полный лысый человек, сунул каждому по очереди руку и сердито сказал:
— Слушайте, молодой человек, вы, кажется, лейтенант? Так я понимаю?.. Вас вежливости учили?..
Я смущенно взглянул на Горчакова. Но профессор круто повернулся и пошел в комнату, в которой поблескивал большой черный рояль.
— Заходите, заходите! — нетерпеливо позвал он.
Я вошел, пропустив вперед Горчакова.
— Простите, профессор, — сказал я растерянно, — я не знаю, чем провинился.
— Не знаете? — усмехнулся он. — Какой-то чудак от вашего имени будит меня телефонным звонком в семь утра и спрашивает, можно ли сегодня прийти. Нет, вы подумайте, он не мог дождаться хотя бы девяти часов!.. Я не выспался, и у меня трещит голова!
— Это моя вина, профессор. Я попросил своего помощника позвонить вам, как только он встанет. А подъем в училище в семь утра. Вот он все и выполнил в точности. Простите меня, просто не сообразил…
— Ну ладно, — сказал он, — перейдем к делу.
С этого мгновения я перестал для него существовать. Он погрузился в беседу с Горчаковым. Подробно расспрашивал о преподавателе, который учил его пению. Сидя у старинного стола, на котором громоздились переплетенные в кожу толстые клавиры опер, я рассматривал комнату. Повсюду висели фотографии знаменитых артистов. А на стене, противоположной окну, из тяжелой бронзовой рамы на них смотрел портрет Глазунова.
Все в этой комнате говорило о слаженной, размеренной и основательной жизни. О том, что главное здесь — рояль, рабочий станок, за которым проходит жизнь этого человека.
Котельников был спокоен, нетороплив. Они вместе просматривали ноты. Лицо Горчакова взволнованно. Он словно забыл о моем существовании, ни разу на меня не оглянулся. А я даже был этому рад…
Сейчас Горчаков мне не подвластен. Я лишь свидетель, ничего не смыслящий в их большом разговоре.
— Ну, начинаем, — сказал Котельников. Он сел за рояль, разложив на пюпитре ноты. Горчаков, расстегнув воротник гимнастерки, встал рядом.
Первые аккорды! Знакомая песня — «Полюшко-поле…».
Горчаков пел свободно, придерживаясь одной рукой за край рояля, а другой обхватив пряжку своего ремня.
Едва он кончил, профессор переменил ноты.
— Ну, быстро! — скомандовал он. — «Выхожу один я на дорогу…» Начинаем!
Опять вступительные аккорды… Горчаков снова запел… Но почему-то в его глазах вдруг возникло выражение затаенной тревоги. Куда-то исчезли непосредственность и внутренняя свобода. Его рука напряглась, а пальцы судорожно вцепились в край рояля. Я взглянул на Котельникова. Он играл с профессиональной легкостью, но на его полном лице временами возникало выражение досады. Он был явно недоволен. Но чем?.. Я не слышал ни одной фальшивой ноты.
Вдруг Котельников резко, на полуфразе, оборвал игру и шумно встал.
— Хватит! — сказал он, вынул платок и вытер багровую шею. Горчаков стоял поникший, с серым от волнения лицом.
— Ну, вы собой довольны? — Котельников смотрел на меня, точно призывая в свидетели.
— Нет, — прошептал Горчаков.
Котельников подошел к окну, взглянул на голубей, круживших над крышами.
— Поражаюсь, — сказал он, — как можно так запустить голос? Где верхнее фа-диез?
Горчаков вздохнул и застегнул воротничок. Котельников вдруг повернулся ко мне и язвительно кашлянул.
— Зачем вы его ко мне привели?.. Я хочу знать, что вы хотите?..
Он стоял, широко расставив ноги и подтянув руки к груди, в позе боксера, готовящегося нанести удар. Я поднялся с кресла, сидеть мне показалось неудобным.
— Его заставляют петь в строю… — проговорил я виновато.
Он не дал мне закончить фразу.
— Это же преступление! — воскликнул он яростно. — Вы понимаете, что перед вами талант?.. Талант!.. — повторил он. — А как вы с ним обращаетесь?.. Вам нужен запевала!.. А стране нужен певец!
Его натиск был так силен, что я не знал, что ответить. Но вдруг на выручку пришел Горчаков.
— Владимир Семенович, — сказал он, дотрагиваясь до его руки, — товарищ лейтенант тут ни при чем. Наоборот, он хочет мне добра!
Котельников тряхнул лысой головой.
— Вот что, — сказал он, — передайте своим начальникам, что я беру Горчакова под свою опеку… Он будет моим учеником! Сегодня же я напишу в Москву, чтобы его направили в мое распоряжение, в консерваторию. Прощайте!
Мы вышли на набережную Невы и остановились. Горчаков молча смотрел вдаль, где по реке в солнечных бликах плыл пароход «Республика», совершавший рейсы до Шлиссельбурга. На другом берегу уходил в небо Адмиралтейский шпиль, увенчанный золотым корабликом с вечно надутыми парусами.
— Ну что ж, Коля!.. Значит, скоро уйдешь? Надеюсь, изредка будешь посылать билетики?
Он взглянул на меня, но в его глазах не было улыбки.
— Нет, я не уйду, — проговорил он. — Я не уйду!
— Старик, видно, упорный!.. Его послушают. Придет приказ, и скажут: «Собирайте, товарищ Горчаков, свои личные вещи и уходите… Командира из вас не будет».
Он усмехнулся.
— Не так все просто! Есть еще и моя воля… Не думайте, товарищ лейтенант, что я сгоряча решил пойти учиться на командира. Мы живем в очень тревожное время…
— Ну вот, — сказал я, — решил стать командиром, а сам получил полную обойму взысканий! Знаешь, кем тебя выпустят? Старшиной, а может быть, даже старшим сержантом.
Горчаков пожал плечами:
— Я просто думал, что товарищи меня поймут.
— А разве тебя не беспокоит, что твой талант может погибнуть?
— Нет, — сказал он, — не погибнет. Вот и вы ведь беспокоитесь об этом.
Мы шли по Набережной. Чайки кружились над синеватой рябью, ныряли в воду и вновь стремительно уносились вверх. Вдали уже виднелись Ростральные колонны, на которых когда-то пылало пламя, указывая путь кораблям, входящим с моря в Неву.
Я думал о своем разговоре с матерью. Да, с Горчаковым все было гораздо сложнее. Я должен доложить Попову мнение профессора. Но этого, конечно, мало. Надо сделать все возможное, чтобы талант Горчакова не пропал.
— В строю тебя петь больше не заставят, — сказал я. — Это я твердо обещаю!
Горчаков засмеялся:
— Посмотрим!.. Но это теперь не самое важное…
— И взыскания постепенно снимут.
— О! Вот это было бы здорово!
Когда на другое утро я рассказал Попову о всех обстоятельствах встречи с профессором, он неожиданно выслушал меня серьезно и долго расспрашивал обо всем.
— Что ж, — сказал он, — может быть, Котельников прав!.. Я доложу комиссару…
Но когда я сказал, что Горчаков твердо решил остаться в училище, он долго смотрел перед собой, задумчиво комкая в руке папиросу.
— Ну, а как по-вашему? — наконец спросил он. — Он не будет жалеть?..
— Нет, — сказал я. — По-моему, он человек твердой воли!
— Старшина! — строго прикрикнул Попов. — Горчакова больше петь в строю не заставляй! Понятно?!
Сидевший за столом Синельников неодобрительно кашлянул и поднялся.
— Понятно, товарищ командир, — хмуро произнес он и одарил меня сердитым взглядом из-под бровей.
Попов повернулся ко мне.
— Ну, Березин, у тебя еще двадцать девять и у каждого свой талант! — и засмеялся дробным баском. — Будешь тонуть — вытащим за волосы!
  
Большие волнения
 
Ну и допекает меня этот Коркин. Всего три месяца в училище, а спасения от него нет. Звонит и звонит! Хоть телефонную трубку не бери.
В представлении Коркина все курсанты училища прежде всего участники ансамбля песни и пляски, а потом уже будущие командиры. И ему нет дела ни до учебы, ни до нарядов.
Конечно, энтузиазмом нового начальника клуба сразу же стали пользоваться некоторые ловчилы. Им уже не нужно бегать в санчасть за освобождением. Коркин сам бросается за них в бой.