Восемнадцать пуль в голову
Я пожала плечами, развернулась и спокойно пошла к машине. Какая-то часть меня вопила: "Что ты делаешь? Ты же его любишь — почему ты уходишь? Почему не пытаешься все исправить?" Я смотрела на эту часть словно со стороны. Я прекрасно ее слышала, я осознавала, что это — часть меня. Но все то, что она говорила, все, что она испытывала, чувствовала и переживала, не вызывало у меня никакого отклика в душе. И даже это последнее обстоятельство почему-то меня не волновало.
Зато я знала, что в одном Брайен был прав. Все изменилось именно с той поры, с тех событий двухлетней давности, теперь я это точно видела. Только я до сих пор не понимала, почему.
3. 1980. Костя
Я вернулся в Ленинград как раз накануне Олимпиады-80 и сразу же позвонил Ленке.
— Ой, Костик, — обрадовалась она, — целую вечность тебя не слышала.
— Так уж и вечность, — сказал я, — всего каких-то два месяца. Ну, что новенького?
Из "Энергосетьпроекта" я уволился в 1978-м. До этого ходить туда приходилось из-под палки — с каждым днём я ненавидел свою работу всё больше и больше. К концу мне обрыдло настолько, что я прервал Шишкина, вдохновенно распекающего меня за очередное опоздание, и спросил риторически:
— Вадим Вадимыч, а не пошёл бы ты на…?
На следующий день я написал заявление по собственному желанию.
— А у нас столько новостей, — щебетала в трубку Ленка. — Представляешь, Голдберга уволили. Подал в ОВИР заявление на выезд в государство Израиль, сидит теперь в отказе. Потом Саша Грушин. Подцепил одну шлюшонку в "Пекине", так она ему…
— Постой, — перебил я Ленку. Я вдруг чётко осознал, что её новости меня совершенно не интересуют. — Слушай, чего мы по телефону? Давай, может быть, встретимся?
— Встретимся… — замялась Ленка. — А где?
— Да всё равно где. Знаешь, приходи просто ко мне. Я из Тбилиси коньяк привёз, фрукты, сулугуни такой — закачаешься. Придёшь?
В квартире я жил один с тех пор, как год назад умерла мама. Впрочем, жил — явное преувеличение. Дома я теперь бывал лишь во время нечастых возвращений из командировок.
— Извини, Костя, — после долгой паузы тихо сказала Ленка. — Я не буду больше с тобой встречаться. По крайней мере, у тебя дома. Я замуж выхожу.
— Поздравляю, — вложив в голос изрядную порцию дебильного сарказма, брякнул я. — И кто счастливчик?
В ответ Ленка ничего не сказала, лишь подышала немного в трубку и разъединилась.
Я закурил, прошёл на кухню и откупорил привезённый из Тбилиси коньяк. Набулькал в рюмку, но пить внезапно расхотелось. Я подпёр кулаком подбородок и задумался.
Скажи мне кто-нибудь пару лет назад, как я эти годы проведу, я бы лишь крутанул пальцем у виска. Однако факт остаётся фактом: я стал другим. Да какое там другим, меня словно подменили. Внезапно и без каких-либо на то оснований меня стали интересовать совершенно чуждые доселе вещи. Сначала я начал читать. Всё подряд, запоем, от любовных романов и исторических эпопей до материалов съездов ненавистной КПСС. Однажды я едва не ошалел, когда вдруг осознал, что эти материалы мне попросту нравятся. Так же, как нравится популярная медицинская энциклопедия и справочник по обработке древесины. Вслед за литературой я увлёкся искусством и день-деньской зависал в "Эрмитаже", "Русском музее" и "Кунсткамере" до тех пор, пока не обошёл везде каждый уголок. Одновременно меня перестала интересовать музыка, я забросил шахматы, прекратил посещать "Гадюшник".
На работе я из ценного кадра и перспективного молодого специалиста постепенно превратился в лоботряса и лодыря, вечно опаздывающего, не успевающего к сроку и проводящего большую часть времени в курилке. Наконец, послав товарища Шишкина туда, где ему давно надлежало пребывать, с работой в НИИ я покончил и уже через месяц устроился водилой в такси. Я колесил по городу полгода, и за это время изучил его целиком — от центра до окраин. Однако, проснувшись однажды утром, вдруг осознал, что крутить баранку мне осточертело не меньше, чем испытывать опоры электропередач.
За полтора года я сменил ещё несколько работ и, наконец, устроился в отдел снабжения на ЛМЗ. Я стал мотаться по городам, выбивая, проталкивая и согласовывая поставки, и это занятие неожиданно пришлось мне по душе. Я научился не обращать внимания на тесноту купейных вагонов, отвратительную пищу в привокзальных буфетах и вечные задержки рейсов в аэропортах…
Я покрутил в руках коньячную рюмку, решительно отставил её в сторону и двинулся к телефону. Неплохо было бы хотя бы узнать, когда Ленкина свадьба. Я уже снял трубку и принялся набирать её номер, когда внезапно меня пробила чёткая и осознанная мысль. Я бросил трубку на рычаг. Меня передёрнуло, я даже испугался. Испугался собственной чёрствости и эгоизма. Я совершенно отчётливо понял, что Ленка мне безразлична.
4. 1985. Джейн
В клубах дыма и гари, в вое сирен, истошном крике толпы и бешеном мельтешении смуглых лиц я сидела на грязном асфальте и прижимала руку к ране на груди. При каждом вдохе я отчетливо ощущала осколок снаряда, застрявший среди сломанных ребер.
Кровь не останавливалась. Более того, она текла все быстрее — ведь после только что пережитого шока сердце еще билось как бешеное.
"Я или умру от потери крови, или от того, что осколок проткнет сердце", — подумала я, разглядывая юркие красные ручейки, бегущие сквозь пальцы.
Моя жизнь не мелькала у меня перед глазами, как утверждают те, кто оказывался на пороге смерти. Вероятность летального исхода меня не пугала. Как не удивляло и собственное равнодушие.
Я уже давно перестала удивляться или испытывать страх. Или любые другие эмоции, если уж на то пошло. В последние годы у меня словно бы повысился порог чувствительности; только очень сильные стимулы могли заставить меня почувствовать отголоски прежде бурливших во мне чувств, и ощущения всегда длились недолго. Но даже на них я фокусироваться не могла — меня отвлекал непременно сопутствующий редким эмоциям настойчивый гул, словно я прижимаюсь ухом к морской раковине.
Шок, вызванный внезапной бомбардировкой израильскими истребителями штаб-квартиры Организации Освобождения Палестины, около которой я оказалась во время своего повторного визита в Тунис, был, как выяснилось, раздражителем достаточно сильным для того, чтобы вызвать у меня волнение. Волнение — и знакомый "морской" гул в ушах. Но на этот раз я впервые отчетливо услышала в нем шепот — тихий, непонятный, похожий на человеческий голос.
Глядя на кровь, текущую меж прижатых к ране пальцев, я не вспоминала свою жизнь и не думала о вероятности скорой смерти. Всем своим существом я вслушивалась в утихающие отголоски шепота. Разобрать в нем хотя бы слово казалось мне сейчас важнее всего на свете.
Такой меня и нашли медики — бледной, спокойной, окровавленной и равнодушной. Я слышала их взволнованные голоса, но слова проходили мимо моего сознания.
— Осколочное ранение. Опасно близко к сердцу…
— Малейшее движение, и…
— Транспортировка в госпиталь для операции будет смертельно опасна.
— …может скончаться от потери крови.
Вспугнутый голосами медиков, шепот ушел, и я так и не разобрала ни слова. Я закрыла глаза и испытала что-то отдаленно похожее на досаду и разочарование…
Я очнулась в палате переполненного госпиталя.
— Чудо! — восклицал оперировавший меня врач, носатый и черноглазый лысый мужчина с частыми капельками мелкого пота над верхней губой. — Чудо! — повторял он с жутким акцентом и ошарашено качал головой.
После мне рассказали, что на момент доставки в госпиталь осколок уже дошел до сердца, и врачи не надеялись меня спасти. Также сообщили, что сходящий с ума от волнения Лиам каким-то образом узнал, где я, и беспрестанно названивал в больницу, справляясь о моем состоянии.
"Удивительно", — констатировала я про себя. Я не удивлялась, но для формулировки вопроса это слово подходило лучше всего.