Восемнадцать пуль в голову

Мораль, условности, правила поведения перестали существовать для меня. Я обчистил ювелирный в Иерусалиме, ограбил обменный пункт в Йоханнесбурге, взял на прицел и заставил расстаться с товаром наркодилера в Джакарте…
В конце 1999-го я вернулся в Россию. Я был на грани помешательства и на пороге отчаяния. Неимоверным усилием воли я заставил себя прервать сумасшедший бег, прекратить безостановочный амок. Я осознал, что один из нас должен оставаться на месте, что, гоняясь друг за другом по миру, мы обречены на неуспех и, возможно, на гибель.
Теперь каждый день я проводил в Пулковском аэропорту. Персонал хихикал у меня за спиной, служащие издевательски показывали пальцами на идиота, ставшего местной достопримечательностью. Из утра в утро являющегося в зал прибытия с плакатом "JANE/KOSTYA" и бубнящего себе под нос "Санкт-Петербург. Пулково. Санкт-Петербург. Пулково", и так без конца.
Несколько раз необузданная жажда сорваться с места одолевала меня, я был не в силах с ней бороться и бросался то в Вильнюс, то в Нахичевань, то в Грозный… Но каждый раз, возвращаясь, на следующее утро уже стоял на посту в пулковском зале прибытия.
Там, в аэропорту, и наткнулся на меня Валька Дерябин, возвращавшийся в город с симпозиума в Вене. Я не видел его больше двадцати лет и не сразу узнал. Безбожно раздобревший, облысевший и отпустивший лопатообразную бороду Валька протиснулся ко мне в толпе и спросил, не сын ли я Константина Махова. Немудрено, что он принял меня за сына, а не за меня самого — несмотря на всё случившееся со мной, я практически не постарел и выглядел почти точно так же, как в далёком 1976-м, когда мне было всего двадцать пять.
Он, Валька, и рассказал мне то, что я знаю о себе теперь. Сомнений практически не осталось: то, над чем я ломал голову и чему ужасался все эти годы, оказалось объяснено. Две недели меня, словно подопытную крысу, изучали и тестировали в лабораториях Санкт-Петербургского госуниверситета. Затем профессор этого университета, доктор физических наук и член-корреспондент Валентин Дерябин пригласил меня к себе в кабинет и запер дверь на ключ.
Через два часа я знал о себе всё. То, что я узнал, было ужасно, чудовищно. Я сидел перед ним ошеломлённый, оглушённый, едва не убитый, я не мог заставить себя поверить его словам.
— Спрашивай, — устало сказал Валька. — Давай. Любые вопросы.
Я начал спрашивать. Сначала горячечно, издевательски, потом всё тише и обречённей.
— Люди обмениваются информацией с помощью волн, — монотонным преподавательским голосом терпеливо растолковывал Валька. — Волны отличаются друг от друга длиной. И все они, от УКВ до сверхдлинных, лежат в электромагнитным диапазоне. Так вот, ты передаёшь, Костя. Постоянно передаёшь. И принимаешь. Но не в электромагнитном диапазоне, а за его пределами. Не понимаешь?
— Ты спятил, — закричал я. — Что я принимаю? Куда передаю? Кому? Как?
— Судя по показаниям приборов, ты передаёшь и принимаешь те же самые волны, Костя. Только не электромагнитные, а гравитационные. Напрямую это установить не удалось, мы знакомы лишь с законами гравитации, но не с её природой. И можем лишь предполагать, что её природа также волновая. Современными приборами гравитационные волны не зарегистрировать, однако то, что вокруг тебя происходит нарушение закона всеобщего тяготения, установить удалось непреложно. На предельно малую величину, измеряемую только особо точными приборами, но происходит. А кому ты передаёшь и от кого принимаешь — довольно очевидно. Ты — робот, Костя, ходячая кинокамера, понимаешь? Ты передаёшь информацию наружу. Своим хозяевам, другой расе, гораздо более могущественной и технологически развитой. И управляют тобой они же. Их, видимо, интересуют подробности развития нашей цивилизации, вплоть до мельчайших. Ты получаешь команды, которым не можешь не повиноваться, которые сильнее твоего разума.
— Ты что же, хочешь сказать?.. — оторопело произнёс я.
— Да, хочу. Ты уже давно не человек в нашем понимании этого слова. Ты — прибор, тебя зарядили, тогда, в 1976-м, вживили в тебя передающее и принимающее устройства. Со временем эти устройства прижились, стали частью организма и изменили тебя самого. Твои хозяева заботятся о своём приборе — ты не ломаешься, не изнашиваешься, не приходишь в негодность. Я созвонился с коллегой в Петрозаводске. По его просьбе подняли местные милицейские архивы. В сентябре 1976-го там была чуть ли не эпидемия пропавших без вести и погибших по невыясненным причинам.
— Что? Что ты сказал? Этих людей, как и меня, превратили в роботов?
— Нет, отнюдь. Ты же не погиб и не пропал без вести. Ты — дорогостоящий прибор, Костя, остальным, которых пробовали на ту же роль, что и тебя, не повезло. А тебе и этой твоей, как её, как раз посчастливилось. Впрочем, это зависит от того, как посмотреть.
— Она…
— Да, она. Ты слышишь её, она тоже постоянно передаёт. Только очень слабо, в отличие от сильного воздействия твоих хозяев. Нужна предельная мощность, концентрация ресурсов всего организма, чтобы ты мог услышать её. Тебе понятно?
Я сидел, опустив голову и уставившись в пол. Затем поднял глаза.
— Спасибо, — сказал я. — Мне надо подумать над этим.
Я встал и направился к двери.
— Подожди, Костя, — резко бросил Валька мне в спину.
Я обернулся.
— Я должен был сдать тебя в ФСБ, — сказал он. — Подумай, что будет, если завтра ты получишь от своих хозяев другой приказ. Например, взорвать где-нибудь ядерный заряд.
— Что же не сдал? — спросил я.
— Не смог. Молю бога, чтобы мне не пришлось в этом раскаиваться…
Она прилетела с Нью-Йоркским рейсом. Она шла ко мне через людской поток, закусив губу и заворожено глядя на плакат в моей руке. Я смотрел на неё и не мог сдвинуться с места, я будто прирос к полу. Я не верил. Я уже знал, уже понимал, что это она. Но не верил. Не верил, что на земле бывает такое счастье. Она остановилась, дамская сумочка, скользнув по её руке, упала на пол.
Я рванулся вперёд. Расталкивая пассажиров, под ругань и мат я бросился к ней, оторвал от пола и поднял на руки. Время замерло, мы смотрели друг другу в глаза.
— Kostya, — прошептала она. — Is it you, Kostya?
Я не ответил. Прижимая её к себе, я кинулся к выходу. Перепрыгивая через коробки и чемоданы, вдоль образованного опешившими людьми прохода я добрался до дверей и вывалился наружу.
— Такси! — заорал я так, что окружающие шарахнулись в стороны. — Такси, в бога душу мать!
Там, в машине, я впервые её поцеловал. Это была она. Робот номер два. Сменная кинокамера. Моя женщина. Моя единственная. Моя Джейн.
  
8. 2010. Джейн
 
Эта идея принадлежала Косте. Не мне.
Помню, тогда я изводила себя вопросами, на которые не было ответов. Зачем они собирают информацию о нас? Что сделают с нами, когда получат достаточно сведений? Выбросят, как ненужное оборудование? Как это будет? Мы за один день состаримся и умрем?
Меня интересовала только наша судьба. Костя смотрел гораздо дальше. Даже тогда, когда в нас осталось мало человеческого, разница между мышлением мужчины и женщины давала о себе знать.
— Джейн, ты хоть понимаешь, как легко в нашем мире запустить катастрофу едва не планетарного масштаба?
Да, я понимала. Простое механическое действие: надавить на курок, щелкнуть выключателем, нажать на кнопку… Мы оба осознавали, что в один прекрасный день можем получить приказ перейти от наблюдений к действиям. Это сводило Костю с ума. И хотя я чувствовала его, как никого на свете — единственное подобное мне существо! — до конца постигнуть причин его отчаяния я не могла. Понятия "смертельная угроза для планеты" и "долг перед человечеством" не находили во мне никакого отклика… Сейчас-то я понимаю — просто в Косте еще довольно сильно было человеческое начало, и он не хотел его отпускать.
Не хотел отпускать в себе — и старался удержать во мне.
— Любой прибор, даже самый прочный, можно сломать. Надо только знать как, — продолжал он, и его глаза были полны решимости.