Я — Легион (СИ)
— Наверняка.
— А надолго?
— Мариш, а к чему ты вообще подобным интересуешься? — Спросил я девушку в лоб, чем сразу же вогнал в густую краску. — Чем я тебе так запал в душу?
— Ну… не знаю, Сергей… просто… я не могу этого объяснить! Вот запали и все тут!
Этого мне еще не хватало на мою голову… одну подружку я уже свозил по ресторанам, поддался разок на ее яркие и искренние чувства. А закончилось это её похищением, моим выступлением в бойцовской клетке и длительной сумасшедшей перестрелкой с неисчислимым количеством жертв. Нет уж, хватит, Серж, тебе не двадцать лет, чтобы идти на поводу у своих и чужих эмоций. Прояви ты уже твердость, в конце концов, и перестань быть тряпкой!
— Забудь, Марина.
— Что? — Девушка переспросила, растерянно захлопав глазками, ведь она явно ожидала от меня другой реакции.
— Забудь меня, как страшный сон, — безапелляционно повторил я, подпуская в голос строгости, — вот тебе мой настоятельный совет.
Я говорил веско, и в то же время предельно честно. Нечего молодой девчонке пудрить мозги, пусть живет своей жизнью без оглядки на какого-то там зэка, которым я вскоре стану. Со мной ее не ждет ничего хорошего.
— Но почему? — Девушка выглядела расстроенной и уязвленной, словно она мне раскрылась, а я грязными сапогами с налипшим на подошву навозом ворвался и протоптался по ее чистому и сокровенному. Эта ее обида царапала меня, отражаясь от ее чувств, и колола под самое сердце, но я держался. Я сильнее этого, я должен…
— Потому, Мариш, что со мной тебя не ждет ничего хорошего. Рядом со мной не безопасно, такой уж я человек. Так что тебе следует от меня держаться подальше для собственного же блага.
— Ну можно я тогда буду вам хотя бы изредка писать?
Господи… как же жалко прозвучали твои слова, девочка. Ну зачем ты это мне говоришь? Я же вижу, ты уже сама жалеешь о сказанном… но мне нельзя сдаваться, не хватало еще кого-нибудь втягивать в ту безумную круговерть, центром которой я непроизвольно стал.
— Нет, Марина, нельзя.
Эта видимая строгость далась мне очень нелегко, но я своего все же добился.
— Я… я поняла…
Внутри нее полыхнул такой жар горячей обиды, что мне на секунду даже стало тяжело дышать, словно одни только ее отголоски были способны меня задушить. Девушка похватала все свои только что принесенные инструменты, и убежала, изо всех сил сдерживая слезы. А я только и мог, что смотреть с легкой горечью на хлопнувшую за её спиной дверь и с трудом переводить дыхание.
Извини, Марина, но так действительно будет лучше. В первую очередь, для тебя самой. Надеюсь, с годами ты это осознаешь.
Странная она штука — жизнь. Вроде и дело полезное сделал, в какой-то степени даже доброе, а почему-то хотелось завыть. Не смотря ни на какие убеждения разума, подстреленное сердце щемилось, заходясь в приступе острой тоски, и никак не желало соглашаться с моими логическими доводами. Ой, да ну тебя, Секирин. Совсем ты уже размяк, как горбушка в супе. Соберись давай, нечего по девицам горевать. У нее-то все в порядке будет, в отличие от тебя…
После ухода санитарки не прошло и получаса, как меня отвезли в изолятор, где промурыжили еще часа четыре, бесконечно оформляя какие-то бумаги, откатывая мои отпечатки пальцев, ладоней и зачем-то даже костяшек кулаков. Потом меня заставляли раз пять раздеваться и одеваться, дотошно фиксируя каждый мой синяк, множественные ссадины и бесчисленные шрамы. Последних оказалось настолько много, что бедный оперативник, тяжко вздыхая и качая головой, посетовал, что меня проще застрелить, чем «проинвентаризировать» все это богатство.
Под конец у меня вынули шнурки из моих запачканных собственной кровью кроссовок, что служили мне последние несколько месяцев верой и правдой, пережив даже покушение, и пихнули в воняющую мочой, хлоркой и плесенью камеру, где помимо меня оказалось еще парочка какого-то откровенно простецкого вида мужиков.
Обстановка тут была более чем скромная — две металлические двухъярусные кровати, на них скрученные полосатые матрацы донельзя ужасного вида, да длинная широкая лавка, которая судя по своей высоте была вообще столом. И на этом и все. Довершали здешний антураж лишь вид пошарпанных стен, облетевшей штукатурки с желтыми следами и захарканное зарешёченное окошко. Они, наверняка, преисполняли каждого нового посетителя оптимизмом и уверенностью в завтрашнем дне. Ах, да, а еще картину этого непередаваемого уюта венчала забранная сетчатым колпаком тусклая лампочка, которая едва-едва справлялась с разгоном темноты в камере.
— О-о-о! Новенький! Здорова! А ты какими судьбами тут? За что забрали?
Эта парочка не выглядела прям уж по-бандитски, если честно, да и эмоции у них были простые, открытые и вполне искренние, соответствуя мимике и выражениям их лиц. Было похоже, что они тут сидят уже далеко не первый день, а то и не первую неделю, так что успели уже основательно заскучать.
— Ага, привет, мужики. — Кивнул я в ответ. — Да так, в историю в одну влип, даже рассказывать не хочется.
Изливать душу перед незнакомцами мне как-то не хотелось, ведь нельзя было исключать вероятность того, что этих казачков специально сюда подсадили, чтобы разговорить меня. Не хочу говорить с дознавателями, так хоть сокамерникам, может, что расскажу. Решили, так сказать, не мытьем, так катанием взять меня. Однако здешние сидельцы не подтвердили моих подозрений, и вполне нормально приняли мой отказ, не став ни на чем настаивать.
— Ну, ладно, дело твое. Только это, зёма, ты не обижайся, но лучше мужиками тут никого не называй, чревато может быть.
— Почему? — Не совсем понял я. — А как называть, не бабами же?
— Ой, упаси господь тебя при этих… тьфу! — Один из них изобразил плевок на пол, однако с его губ не сорвалось даже капли слюны. — При настоящих арестантах подобное ляпнуть. У них вроде как это чем-то зазорным считается. С нами тут один недолго посидел, ох, и натерпелись мы от него. Он нам и объяснил, что он весь из себя блатной, а мужики это вот как мы с Егором, — кивнул тот на своего товарища, — простые, без понятий этих воровских, и вообще бандитской жизни не видавшие.
— А чего ж вы тут сидите, раз жизни бандитской не видели?
— Да чего-чего… по глупости, от чего ж еще сидеть? Правду говорят, от сумы и тюрьмы не зарекайся, вот и у нас прям точно так вышло. В город приехали с деревни, стали запчасти на трактор смотреть, да на шельмеца какого-то нарвались. Он нас надул, зараза такая, прямо на вокзале. Обещал все нужное уже к вечеру привезти. А сам как сквозь землю провалился, падлюка. Ну мы не дураки с Егоркой, запомнили его, да через два дня там же на вокзале и нашли, считай на том же самом месте. По башке пристукнули немного, в карманы ему нырк, а денежек наших у него и нету! Зато телефон какой-то новомодный был. Ну, мы его себе и забрали в счет, так сказать, нашего убытка.
— Ага, — подхватил историю второй сиделец, — а потом нас и взяли при попытке этой… как его… сбыта краденного, во.
— Да только какое ж оно краденное, когда мы свое вернуть пытались, а? Вот скажи… а как тебя кстати?
— Сергей.
— Ага, приятно. Я Олег, а это Егор. Вот скажи, Сергей, разве ж это справедливо, когда так получается?
Я в ответ лишь пожал плечами, хотя знатно прифигел от их святой простоты. У этих по-деревенски наивных ребят просто не укладывалось в голове, что если тебя обманули, то нужно идти первым делом в полицию, а не искать обманщика, чтобы самостоятельно настучать ему по башке. Они до последнего верили, что все для них обойдется, что полиция во всем разберется, их с извинениями отпустят, а настоящего жулика накажут. И я не стал их переубеждать, что с вероятностью в девяносто процентов поедут эти наивные ребята в места не столь отдаленные за разбойное нападение. Не хотелось портить их настрой, да и вряд ли бы они вообще ко мне прислушались.
Так мы и сидели с ними, болтали кто о чем, рассказывали друг другу разные истории, травили байки и анекдоты. И настолько эти мужички оказались живыми и открытыми, что я даже на какое-то время сумел позабыть, где вообще нахожусь.