Стеклодувы

Оказалось, что мама не собирается уезжать из Шен-Бидо, а намеревается задержаться там еще на некоторое время, несмотря на то что аренда была передана Мишелю. Это никак не входило в планы новых партнеров, и Мишель вместе со своим другом всячески старались от нее избавиться.
– Они начали в-валить лес, – сообщал он. – Скоро между нами и Монмирайлем не останется ни одного дерева.
Это, конечно, была неправда. Не было срублено ни одного дерева, только то, что было необходимо согласно естественному ходу вещей.
– Нас это не касается, – спокойно отвечала мать. – Согласно условиям аренды, мы имеем долгосрочную договоренность касательно поставки дров для наших нужд.
– Я д-думал о том, – продолжал Мишель, – как это отразится на красоте пейзажа. Мне кажется, тебе лучше переехать в Сен-Кристоф, пока здесь еще не все испорчено.
Мать только улыбалась и не говорила ни слова, прекрасно понимая, что у него на уме. Затем наступила очередь Дюваля, который принялся за дело по-иному.
– Не кажется ли вам, сударыня, – начинал он, – что вам следует побеспокоиться о вашей ферме в Турени. Говорят, что в этом году очень сильные морозы и многие виноградники померзли.
– У меня есть родственники, – отвечала она, – которым поручено следить за моими виноградниками.
– Я нисколько не сомневаюсь, – говорил молодой Дюваль, качая головой, – но свой глаз все-таки лучше. Вы же знаете, как бывает, когда поручаешь свое добро другим.
Мать пристально смотрела на него и благодарила за заботу, однако по тому, как слегка подергивались уголки ее губ, я понимала, что ему не удалось ее провести. Она очень старалась не вмешиваться в управление заводом, но продолжала заботиться о семьях рабочих и вести домашнее хозяйство сына и его друга.
Эдме большую часть времени проводила у Пьера и его жены в Ле-Мане, она была гораздо более склонна к наукам, чем я, и Пьер по вечерам занимался с ней историей, географией и грамматикой и, конечно же, весьма основательно познакомил ее с философией Жан-Жака.
А я оставалась дома, во всем помогала матушке и в то же время служила поверенной моего брата и его приятеля.
– 3-знаешь, что ты должна сделать? – сказал мне Мишель однажды вечером, когда мы сидели втроем дома. Был перерыв между плавками, поэтому ни тому ни другому не надо было идти в ночную смену, а матушка рано отправилась спать. – Ты должна сделать вид, что влюблена в нашего Франсуа, а он – в тебя, и тогда мать так испугается, что тут же заберет тебя и увезет в Сен-Кристоф.
Это, несомненно, была блестящая идея, но лично у меня не было ни малейшего желания покидать Шен-Бидо и ехать с матушкой в Турень.
– Благодарю тебя, – ответила я, – но я не способна притворяться и играть какую-то роль.
Мишель казался разочарованным.
– Тебе и не надо ничего особенного делать, – уговаривал он меня, – просто надо почаще вздыхать, стараться поменьше есть и делать несчастный вид, когда в комнату входит Франсуа.
Это было уж слишком. Сначала меня использовал Робер, чтобы обделывать свои дела в Париже, а теперь Мишель толкал меня на то, чтобы я притворялась влюбленной в его друга.
– Не желаю иметь с этим ничего общего, – с негодованием заявила я. – Как тебе только не стыдно выдумывать такие глупости?
– Не дразни сестру, – вмешался Дюваль. – Мы избавим ее от участия в этом деле, если ей неприятно. Но ведь вы не можете воспрепятствовать тому, что я буду оказывать вам внимание, мадемуазель Софи? Я буду краснеть и смущаться в вашем присутствии и стараться сесть поближе к вам. Это вполне может оказать нужное воздействие на вашу матушку.
Вышло так, что стало совершенно неважно, какое действие эта затея, достойная всяческого порицания, окажет на мою мать; важно то, что в результате изменились отношения между мною и Франсуа Дювалем.
Игра началась с шуток, которыми обменивались между собой Мишель с приятелем, с того, что они то и дело кивали и подмигивали один другому и придумывали разные уловки, чтобы оставить нас наедине, с тем чтобы потом нас застала матушка. Однако, вместо того чтобы возмутиться и прийти в ужас при виде дочери, которая молча сидит рядом с молодым человеком или же, напротив, оживленно с ним беседует, матушка реагировала на это спокойно, можно даже сказать, потворствовала этому и, входя в комнату, говорила: «Не буду вам мешать, я зашла только за листком бумаги, а письма буду писать наверху».
 
В результате этих ухищрений у нас с Франсуа появилась возможность лучше познакомиться друг с другом. Оказалось, что он не так уж безотказно подчиняется Мишелю, как я предполагала, и не прочь сменить его влияние на мое. Да и я оказалась не такой уж простушкой, способной лишь на то, чтобы делать домашнюю работу да служить помощницей и посредницей в их затеях. Оказалось, что у меня есть собственное мнение и что я вполне могу привязаться к человеку. Короче говоря, мы и в самом деле полюбили друг друга и нам незачем стало притворяться. Взявшись за руки, мы отправились к матушке и попросили ее благословения. Она была очень рада.
– Я видела, что все к этому идет, – сказала она нам. – Ничего не говорила, но видела: все к этому идет. Теперь я знаю, что Шен-Бидо будет в надежных руках.
Мы с Франсуа посмотрели друг на друга. Неужели это возможно, что мы ничего не подозревали, а матушка с самого начала все задумала сама?
– Вы поженитесь, как только Софи достигнет совершеннолетия, а это значит, не раньше осени восемьдесят восьмого года. К тому времени она получит свою часть наследства, а я еще кое-что к этому добавлю из своих средств. А пока старайтесь получше узнать друг друга, и ваша привязанность станет еще крепче. Очень полезно, когда молодым людям приходится немного подождать.
Я считала, что это нечестно. Матушка сама вышла замуж, когда ей было двадцать два года. Оба мы готовы были возражать, но она нас остановила.
– Вы, кажется, забыли о Мишеле, – сказала она. – Ему понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к новому положению вещей. Если вы хотите моего совета, вам следует пока держать свое обручение в тайне, пусть он привыкает постепенно.
Итак, Мишель оставался в неведении относительно того факта, что мы с Франсуа полюбили друг друга, и прошло довольно много времени, пока он наконец обнаружил это обстоятельство.
Тем временем мой брат Робер снова попал в беду, у него были весьма серьезные неприятности. Они начались еще тогда, когда был продан Брюлоннери. Оказалось, что Робер, не поставив в известность ни отца, ни мать, заложил это имение со всем, что в нем находилось, некоему коммерсанту с улицы Сен-Дени и арендовал на эти средства ювелирную лавку под названием «Le Lustre Royal». [20] Когда же он обанкротился и Брюлоннери было продано для уплаты долгов, он игнорировал это обстоятельство, сделав вид, что забыл о нем.
Теперь же, когда задолженность по арендной плате за лавку достигла внушительных размеров, этот коммерсант, которого звали мсье Руйон, решил наложить арест на закладную, предотвратив таким образом возможность выкупа Брюлоннери, и вдруг обнаружил, что имение было продано еще в тысяча семьсот восьмидесятом году. Он немедленно подал на брата в суд, обвинив его в мошенничестве. Мы впервые узнали об этом деле из отчаянного письма Кэти, которая писала нам, что Робер заключен в тюрьму Ла-Форс. Это было в июле тысяча семьсот восемьдесят пятого года.
И снова мы с матушкой предприняли утомительную поездку в Париж, взяв с собой для поддержки Пьера, и снова начался бесконечный судебный процесс – на этот раз Робер фигурировал как изобличенный мошенник и сидел в одной камере с обычными преступниками.
 
Мы с Пьером не позволили матушке навестить Робера в тюрьме, а поехали туда сами, оставив ее дома с Кэти и маленьким Жаком; и мне казалось, что я снова нахожусь в фойе театра… Брат по-прежнему выглядел как настоящий денди, был одет словно для приема – в чистой рубашке и галстуке, которые ему приносил каждый день его слуга в Пале-Рояле вместе с вином, провизией, он всем делился со своими товарищами по заключению – это были несостоятельные должники, мошенники и мелкие воришки.