Давай целоваться, и к чёрту Кубу! (СИ)

— А ты что сейчас читаешь?
Опа! Нежданчик! Только открываю рот, а он мне второй гол с одиннадцати метров:
— Я вот только что закончил читать книгу о Карибском кризисе. Ну, Советы, конечно, тогда дали жару. Чуть атомную войну не развязали.
У меня свет в глазах померк. Медленно облизываю ложку и стараюсь говорить спокойно, хотя внутри уже всё клокочет:
— Почему же Советы? Это американцы виноваты. Только они всегда всё скрывают и на других валят. Это вообще основополагающая доктрина их внешней политики: тихо нагадить и сказать, что их там не было.
Мужик застывает. Отодвигает в сторону бокал с шампанским, нервно закуривает и говорит:
— Знаешь, Женя, при всем моем уважении к твоему профильному политологическому образованию, но это не так.
— Ну конечно, — лучезарно улыбаюсь я, — Сейчас же все политологи. И зачем мы столько лет учимся, когда все прям во всём разбираются?
Ну держись, капиталист! Я тебе сейчас покажу, кто виноват! Мы начинаем спорить. Постепенно переходим на высокие тона. Всё кафе уже на нас смотрит, причем квадратными глазами, как на инопланетян. Жара, лето, старый порт, романтика, лодочки на воде качаются. А два психа орут друг на друга из-за Карибского кризиса.
Администратор второй раз подбегает к нам, глазом нервно косит и спрашивает: всё ли в порядке? А у нас всё очень хорошо. У нас с Ильей смертельная битва социализма с капитализмом и Карибский кризис в центре Тель-Авива. А Илья уже в раж входит. Лицо искажено, улыбочка джентельменская с него сползает. Руками он размахивает, как мельница, доказывая, что Америка права.
— А знаешь что? — вскакиваю, опрокидывая стул. — А иди ты к чёрту со своим Кеннеди! Капиталист проклятый! Все вы одинаковые! Нагадите втихаря — и в кусты! И других потом обвиняете. Да чтоб я с тобой еще раз на одном гектаре? Это вопрос принципа! Буржуй недобитый!
И тут он вскакивает, руками о столик опирается и орет, надсаживаясь:
— А ты чокнутая идеалистка! Тебя как Ленин в детстве укусил, так до сих пор последствия видны!
— Чего? — я чуть ли не ложусь на столик, тоже опираясь на руки. — Это ты меня сейчас чокнутой назвал?
Хватаю со столика стакан воды и выплёскиваю в его смуглую физиономию. Получи, фашист, гранату. Вот тебе подарок от стран соцлагеря! Кванта ла мера! Но пасаран!
Хватаю сумку, бегу к выходу, вылетаю на улицу. Мать моя! А там весь тротуар вымощен булыжниками. Реставраторы чертовы воссоздали атмосфэру 30-х годов. Балансируя на шпильках, в раскорячку, чтобы не залечь, ковыляю к шоссе. Шла Женя по шоссе и жевала сушку. А от злости у меня аж челюсть сводит. И какого чёрта я маму с бабушкой послушалась?
— Эй, сестренка, такси нужно? — раздается за спиной по-русски, и возле меня останавливается машина.
— Еще как! Тебя сам Бог послал!
Влетаю в такси. Но залетные! Фортиссимо, мама миа! Мобильник в сумке разрывается от звонков. Один, второй, третий, десятый. Перебьёшься, капиталистическая морда. Так я тебе и ответила И только я малость расслабляюсь, как вдруг слева раздаётся натуральный рык:
— А ну немедленно пересядь в мою машину!
Поворачиваю голову, а мой джигит едет рядом с такси. Окно открыто, глаза у капиталиста сужены от бешенства. Я аж залюбовалась очень некстати. Вот люблю бешеных мужиков! Всю жизнь люблю! Если бы он месяц назад с такой мордой ко мне подошёл, я бы с ним кофе давно выпила бы. Наверное, я мазохистка по натуре. Но он же хорошим мальчиком прикидывался. А я таких на дух не выношу. Но сейчас уже поздно для всего, конечно. Выбесил он меня знатно!
— А может тебе еще шнурки погладить? — интеллигентно отвечаю я.
— Я сказал: немедленно! — рычит он.
Опа! Прямо как в американском кино, когда они так раздельно и по слогам произносят: “Нау!” Прямо сейчас, то есть!
— Слушай, а может его я по башке коцну? — шепотом и по-русски предлагает таксист. — Хочешь, остановлюсь? У меня такая хорошая бейсбольная бита в машине есть на всякий случай. Отполированная, блестящая. Просто мама дорогая, а не бита! — он аж губами причмокивает от удовольствия.
 
— Да нет, — говорю, — спасибо, рыба моя! Пусть сам лопнет от бешенства.
И лицо так ветру подставляю, из машины высунувшись, всем своим видом показывая, как мне хорошо. И как ему плохо, что он потерял меня навсегда!
Подъезжаем к моему дому. Я таксисту деньги заранее даю. И как только машина останавливается возле подъезда, мчусь по лестнице наверх, на второй этаж. Ключ наготове держу, естественно. Счет же на секунды идет. Капиталист уже внизу туфлями элегантными по ступенькам цокает. Влетаю в квартиру. Мама с бабушкой у телека сидят и аж чаем давятся при виде меня.
— Что случилось? Он руки распустил? — бросается ко мне мама.
— Сволочь он оказался. Сволочь! — залпом допиваю мамин остывший чай. — А я чувствовала. Это всё из-за тебя! — набрасываюсь я на бабушку. — Сходи Женечка, кофе попей, хороший мужик, порядочный. Гнида он порядочная.
— Да расскажи уже в чем дело! — бабушка хватается за сердце.
— Ты себе не представляешь, ба! Этот капиталист поганый мне сказал, что СССР развязал Карибский кризис.
— И? — шепотом спрашивает бабушка.
— Что “и”? Что “и”? — ору я. — А ты не знаешь, что это американцы? И что только последняя буржуйская гнида может мне, профессиональному политологу, такую хрень нести?
— Ой, вэй! Ой, вэй! — шепчет бабушка, вздымает руки и со слезами на глазах смотрит в потолок. — Господи, спасибо тебе большое за то, что ты этой идиотке послал точно такого же идиота, как и она сама! Несите деньги! Много денег! Я пожертвую на синагогу!
Только собираюсь босоножки снимать с натруженных пролетарских ножек, как в дверь звонят.
— Я не открою! — демонстративно отхожу к балкону. — Это точно он. Чтоб вы знали: этот псих за мной гнался от самого Тель-Авива.
— А я открою! — мама решительно одергивает сарафан, поправляет волосы и твердой походкой идет к двери.
Распахивает ее и расплывается в улыбке.
— Добрый вечер! — капиталист стоит на пороге, но не переступает его. — Я прошу прощения за позднее вторжение. Просто хотел убедиться, что Женя благополучно добралась до дома.
Брехло! А то он не видел, как я неслась по лестницам наверх.
— А вот она, — мама делает два шага в сторону, немедленно сдавая адреса, пароли, явки и меня.
— Евгения, можно на два слова? — вымученно улыбается капиталист.
Только хочу ответить, что нельзя, но получаю такой щипок в зад от бабушки, что у меня аж дыхание перехватывает. Руки у нее сильные. На лепке пельменей и пирожков натренированные.
— Ну? — цежу сквозь зубы, выходя на лестничную клетку.
— У тебя есть ровно две минуты, чтобы спуститься вниз и сесть в мою машину, — шепчет он и глазами так зыркает, что аж искры сыпятся во все стороны.
Прямо ёлочка, зажгись, а не мужик. Но я же тоже не из картона сделанная. Поэтому ехидно так спрашиваю:
— А если нет, то что?
— Тогда я сяду возле двери и буду всю ночь громко петь. А петь я не умею. Поэтому все окружающие сильно пострадают.
Пытаюсь сдержать смех, но получается плохо.
— Ладно, — говорю, давясь. — На пять минут выйду, и не больше!
Беру сумку, спускаюсь вниз и сажусь в его машину. Он заводит мотор.
— Нет, — возражаю я. — Поговорим здесь!
— Молчи, женщина! — отвечает он. — Это похищение! Моя интеллигентность закончилась в тот момент, когда ты сбежала. Теперь будем разбираться по закону пустыни.
— Это как? — мой голос дребезжит от едва сдерживаемого смеха.
Кто бы мог подумать, что он окажется таким остроумным?
— Это вот так: схватил девицу, забросил на верблюда и повез в пустыню, — он трогает машину с места.
 
Едем молча. Я сижу и думаю: вот почем мужики такие дураки? Совсем не разбираются в женщинах. Пытаются произвести на нас впечатление и поэтому кажутся скучными и пресными. Если бы Илья так по телефону разговаривал, то я бы с ним давно встречаться начала.
Машина подъезжает к морю и останавливается. На побережье ни души, что вполне понятно. Будний день, за полночь. Освобожденный народ Ближнего Востока дрыхнет под кондиционером перед очередным жарким трудовым днем. Илья глушит мотор и поворачивается ко мне всем корпусом. В черных глазах отражаются огни побережья.