Поляне (Роман-легенда)
Немногие из тех голов были прикрыты железными шеломами, тяжкий деревянный щит едва ли не во весь рост — вот и вся оборона славина. У кого лук да стрелы, нередко отравленные, у кого копье да секира. Иные — не опасаясь полуденной жары — в мохнатых безрукавках, мехом наружу. Другие — не страшась утреннего холода — в одних только шароварах. Редкие, кто познатней да побогаче, в шеломах да при мечах с тяжелыми круглыми навершиями. Все они явились сюда еще раз помериться силами с непобедимыми ромеями, попытать боевого счастья, а заодно припомнить былые обиды: замученных товарищей и братьев, поруганных жен и порубанных деток, спаленные хижины, угнанный скот. Отплачивали тем же, за жестокость жестокостью. Так уж было в те давние века…
Славины рассчитывали угнать множество скота, захватить полон — особенно женщин и детей, с которыми меньше мороки в пути, в хозяйстве и на восточных рынках. Надеялись добыть и унести с собой немало ромейских украшений с дорогими каменьями, золота и серебра. Пригодится и взятое у недруга оружие. Конечно, наибольшая доля достанется вождям, кое-что — на украшенье женам с дочерьми, а все остальное будет закопано в заветных местах. Для чего? А — впрок. Может, когда-нибудь для выкупа понадобится. И в случае чего чтобы никакой пришлый враг не нашел, не отнял. Бывает, правда, что и сам не найдешь, позабыв, где упрятал. Бывает и такое…
Вот для чего кладут славины свои беспечные головы под неприступными крепостными стенами.
Только не все еще головы сложены. Под летучими камнями и стрелами, прикрываясь размалеванными великими щитами, славинские толпы начали отходить от неприветливых стен. Все быстрее, быстрее. Вот побежали. Будто в страхе великом. Но успевая поджигать за собой каждое дерево и каждое строение на пути. Сколько-то прихваченного скота, а заодно и часть полона загнали в долгий амбар, заперли и тоже подожгли, — невыносимые крики людей и животных доносились оттуда до крепости. Можно ли живому человеку терпеть, слушая такие крики?
Не стерпели ромеи. Раскрылись непробиваемые ворота в стенах справа и слева от круглой башни — тесными колоннами вышли оттуда воины, развернулись по команде, построились квадратами и, уставя долгие ровные копья одно к другому, двинулись — квадрат за квадратом — по пятам убегающих славинов. Следом выехали боевые колесницы со стрелками и, обгоняя пеших, помчались вперед, посыпая стрелами все пространство перед собой.
И тогда, как это было задумано, выскочили внезапно из-за развалин конные анты, не одна тысяча стремительных всадников. С грозным рычащим кличем помчались дружина за дружиной, рассыпаясь на скаку вширь по всей окрестности, огибая крепость и отрезая от нее ромейскую пехоту.
Рекс со своими полянами врубился в один из квадратов. Рука привычно ощущала, как поддаются, пробиваются вражеские медные каски под яростными ударами граненого железа его тяжелой булавы. В какой-то миг увидел — неподалеку от себя — сына, срезающего мечом острую верхушку ромейского копья. Это был первый поход и первый бой его старшего сына, которому еще весной минуло семнадцать…
Что мог ромейский гарнизон за пределами своих стен перед нежданным шквалом тысяч антских всадников? Набранные в долинах Иллирии простаки-земледельцы и диковатые пастухи-горцы из Исаврии, Пизиции и Ликаонии, кое-как обученные наспех строю, одинаково обмундированные и вооруженные, они владели мотыгой и овечьими ножницами лучше, чем копьем и мечом. Лишь немногие, из наемных готов и гуннов, были меткими стрелками. Все они, сколько их вышло из крепости, во главе со своим неудачливым начальником, полегли у стен, не защищенные ими и не защитившие их.
А тем временем успевшие заблаговременно укрыться за неприступными стенами окрестные жители не мешкали. Они заперли ворота перед самыми мордами антских коней, затем поднялись на башни и стены, полные решимости защищаться до последнего. Иного выхода у них не было. Разогревали смолу в котлах — лить со стен на штурмующих. Собирали в кучи камни — чтобы побольше было под рукой.
Но грозные пришельцы не собирались штурмовать крепость, у них не было ни штурмовых лестниц, ни осадных машин. Выманив и перебив гарнизон, они теперь беспрепятственно жгли и разоряли окрестности, беря все пригодное — от золотой монеты до молодой жены, уничтожая все невзятое.
К исходу дня начали переправляться обратно через Истр на левый берег, уводя множество скота и жителей. Каждое племя — само по себе. Воевать им было выгодно совместно, делить же добычу — порознь.
Перебравшись, первым делом принесли щедрые жертвы богам — в благодарность за боевую удачу. Кололи быков, овец и птицу. Иные племена сжигали и топили прихваченных с собою раненых ромеев — лучший подарок ненасытным богам…
Сожгли, уже в сумерках, павших. Одних — в челнах на воде, других — на береговых кострах. Некоторые антские племена к тому времени уже отвыкали сжигать своих покойников и ставить глиняные сосуды с прахом на межевых столбах либо закапывать под высоко насыпанными могилами [4]. Предпочитали погребать не сжигая, но по-прежнему — с необходимой утварью и оружием, а вождей — с любимым конем и любимой женой. Здесь же, в походных условиях, всем пришлось хоронить павших товарищей по старинке — сжигать. Хотя у каждого племени — свой обычай…
Искры вырывались из клубов тяжелого желто-серого дыма и улетали в вышину, в потемневшее небо, смешиваясь там с пробуждающимися звездами. Может, то улетали души павших бойцов, улетали туда, где нет предела ни времени, ни пространству?
К полуночи догорели сады и постройки на правом берегу вокруг крепости. Но до рассвета горели костры на левобережье — уже не погребальные, а те, которые славины и анты всегда разводят на своих стоянках. Победители пировали, празднуя успех и поминая каждого, кто отдал свою жизнь за этот успех. Поляне сидели среди сдвинутых своих возов на снятых с усталых коней кожано-деревянных седлах перед большими кострами, озарявшими их светлые одежды и медно-смуглые усатые лица. Пили из ковшей и турьих рогов захваченные ромейские вина, шумели непринужденно. Иные весельчаки прыгали через огонь либо, забыв утомленность, пускались в лихой пляс, под дружные хлопки остальных, взмахивая руками, взлетая выше плеч и выбивая крепкими сапогами дух из этой чужой земли. Устрашающе вскрикивали, с пронзительным присвистом. Отплясав, снова возвращались — кто на свое седло, а кто и мимо. Тут же были музыканты, звенели под крепкими пальцами жилистые струны, звучали рожки и дудки. Сотни дружных мужских глоток гремели в ночи, спугивая пламя костра, — то грозную походную, то удалую застольную. И снова подхватывались — теперь уже не по одному, а все разом, — переплетались положенными друг другу на плечи сильными руками и двигались единым кольцом вокруг беснующегося пламени, молча и сдержанно пританцовывая.
Рекс ликовал и веселился вместе со всеми.
К утру, утомленные дневным боем и ночным пиром, сморились и уснули — кто где и как попало. Лишь немногие, включая вожаков и дозорных, все еще держались.
Рекс подозвал своего темно-игреневого коня — с хвостом и гривой, такими же ковыльно-седыми, как чуб и усы хозяина. Взнуздал, оправил нарядное, в серебряных бляшках, оголовье. Оседлав, проверил и подтянул подпругу. С неутерянной легкостью поднялся и плавно опустил свое тяжелое тело меж передней и задней лукой, каждая — в серебре. Огладил, лаская, сильную темнорыжую шею боевого товарища, тронул каблуками упругие конские бока.
Объехав без торопливости дозорных — не уснули бы! — направился к реке.
Дажбог [5], румяный и великий, выбрался из своего ночлежного жилья за окоемом, прогнал туманы над водой и окрасил светло-червонным [6] видневшиеся вдалеке на правобережье верхушки крепостных башен. Нет, не взять их. Никто еще не брал крепостей ромейских. Надо не ждать, не оглядываться на остальных, уводить полон и увозить добычу. Торопиться надо. Скорей к себе, за Днепр, к Горам, где на одной из правобережных высот, в родовом дворе, за частоколом на волу над яром, ждут его жены, и одна из них — как знать — может, встретит своего мужа добрым подарком — новым сыном… Во многих других родах теперь жен недостает, приходится выкупать у соседей, а то и, как бывало, умыкать. В роду Рекса мужей пока хватает, и братьев, и зятьев, и племянников. Сыновей же немного осталось. Совсем немного — один всего. Остальные в стычках с соседями полегли да из походов дальних не воротились. И самый молодший, Кий, вдруг оказался самым старшим. Благодарение Дажбогу, не погиб в этой первой своей сече. То добрый знак. А вот и он сам, на помине легкий!
