Если бы всё было иначе

Я взяла миску с пастой и принялась накладывать себе добавку, чувствуя, как яростный взгляд Ро отскакивает от моего затылка. Тем не менее я не остановилась, пока на тарелке не оказалось столько еды, что хватило бы на двоих.
– Паста очень вкусная. Спасибо, Мэл, – сказала я.
Следующие пять минут я ела молча, а Наоми и Мэл продолжали болтать о разных мелочах.
Когда я снова почувствовала на себе взгляд Роуэна, то подняла на него глаза, ожидая, что он будет смотреть на меня с тем же раздражением, что и последние пять минут. Но в них была какая-то другая эмоция, которую я не могла до конца понять. Нечто, похожее на отчаяние.
И на немую мольбу.
Его глаза молили меня уйти.
Я бросила ему в ответ свой собственный взгляд в надежде, что тот передаст обиду и злость, которые кипели во мне из-за слов, сказанных Роуэном на кухне. Поверить не могу, что ты попросил меня уйти.
А потом он опустил взгляд, как будто больше не мог смотреть мне в глаза.
Я совершенно его не понимала. Ему что, было стыдно? Я не видела в этом никакого смысла – чего ему стыдиться? Речь шла о Мэл; все это никак не касалось лично его.
Я продолжала сверлить взглядом опущенную голову Ро, заклиная его посмотреть на меня. В нашем безмолвном разговоре еще не была поставлена точка. Но он упорно не отрывал глаз от стола, и я вдруг поняла, что вся его злость, вся дерзость, все Роуэнство бесследно исчезли. Он казался просто… печальным.
И было в нем что-то еще, чего я не могла объяснить.
Черт.
Я могла бы справиться с Роуэном, если бы он давил на меня и причинял боль из-за того, что с его мамой случилась беда и он хотел выместить свое горе на ком-то другом. Но дело было не в этом.
Я никак не могла понять, что происходит. Я никогда не видела Ро таким. Он словно отчаянно молил меня совершить этот поступок ради него.
Уйти домой.
Мне хотелось остаться, заставив его объясниться со мной, и выслушать то, что Мэл собиралась сказать после ужина, но Роуэн снова и снова отводил от меня свой печальный взгляд.
Пока я наконец не отодвинула тарелку и не встала из-за стола, словно наблюдая за собой со стороны.
– Ой, господи, – проговорила я. – Мэл, прости, пожалуйста. Я только что вспомнила, что мне нужно закончить очень сложный проект… а еще завтра контрольная… Папа убьет меня, если я ее завалю.
Мой рот продолжал что-то бормотать, извергая одну отговорку за другой.
Закончив, я даже не могла вспомнить все, что сказала.
Пока я собиралась, я знала только, что Ро все так же не смотрит мне в глаза, а Люк, наоборот, не спускает с меня озадаченного взгляда.
Я помню чувство, охватившее меня тогда. Я ощущала, что совершаю ошибку, что все должно происходить совершенно иначе. Мэл не должна болеть. Но раз так получилось, я должна остаться в доме Коэнов и дождаться конца ужина. Я должна пройти в гостиную и, сев между Люком и Ро на слегка покосившийся диван, выслушать новости Мэл. А потом мы с Ро должны оказаться в темном сарае на заднем дворе – в том месте, куда мы всегда ходили собраться с мыслями, когда происходило что-то серьезное. Должны прислониться спинами к металлическим стенам, шепча друг другу искренние слова, слишком тяжелые для ясного июльского вечера. Мы бы разговаривали, плакали и страдали, и это было бы ужасно, но мы бы делали это вместе. Потому что мы – семья, а семьи именно так и поступают.
Я помню, как обняла Мэл, села на велик и поехала домой. Всю дорогу по моим щекам текли слезы, потому что я не могла избавиться от чувства, что двигаюсь в неправильном направлении.
Даже не понимая, почему это делаю.
ТОГДА
В итоге мне обо всем рассказала мама.
Стоило мне добраться до дома, я взлетела по лестнице, перепрыгивая каждую вторую ступеньку, и заглянула в спальню родителей. Я знала: если мама не на работе, она будет там.
Слезы застилали мне глаза, но я увидела ее сразу же.
Она лежала на кровати, свернувшись калачиком. Сквозь задернутые шторы проникал одинокий луч света, едва освещавший контуры ее тела.
 
Я тихонько подошла к ней и положила руку туда, где, как мне казалось, находилось ее плечо. В течение семнадцати лет я старалась не беспокоить ее, когда ей хотелось побыть одной, но этот вечер стал исключением. Этим вечером она была мне нужна, и впервые Мэл не могла ее заменить.
– Мама, – сказала я неподвижному бугорку под одеялом.
Она откинула одеяло с головы и взглянула на меня, щурясь так, словно смотрит на солнце в безоблачный день.
– Что случилось? – спросила она.
– Мэл сходила в больницу. Можешь позвонить ей и узнать, что ей сказали?
Она несколько раз моргнула, вероятно, задаваясь вопросом, почему я не могу позвонить Мэл сама или где я была, если вернулась домой не от Коэнов.
– Ладно, – наконец проговорила она, медленно приподнимаясь, чтобы сесть.
Я схватила со столика телефон и протянула его маме.
Когда она его брала, ее пальцы коснулись моих, и я подумала: как чьи-то руки могут быть такими холодными в середине лета?
– Мелани, привет!
Мамин голос звучал бодро и беззаботно, как будто это не она лежала в темной комнате – вероятно, много часов подряд.
– Да, я тоже. Хотела поздравить тебя с тем, что Люк окончил школу!
Я сидела в изножье кровати, прижав колени к груди, и слушала мамины реплики. Слушала, как она смеется и шутит в ответ. Этот трюк давался ей не всегда, но иногда она могла ненадолго притвориться, что с ней все хорошо. У мамы каким-то чудом получалось собраться, когда это было действительно важно для нее. Например, на работе или на родительском собрании – хотя это уже была папина территория.
Но я в сотый раз задавалась вопросом: зачем маме притворяться перед Мэл, которая знает обо мне гораздо больше, чем оба моих родителя, вместе взятые? Перед Мэл, которой известно обо всех тех днях, которые мама провела, не вставая с кровати, обо всех таблетках, которые она не хотела принимать, и обо всех врачах, к которым она отказывалась ходить. Кто бы мог подумать, что моя мама – офтальмолог по профессии – будет избегать медицинской помощи? Но она была из тех, кто считает, что лечение необходимо всем, кроме нее самой. А она-то просто устала, замучилась на работе или плохо чувствует себя из-за погоды. Или ей просто нужно побыть одной. Так мы и жили – с безымянным и бесформенным чудовищем, которое поедало мою мать изнутри.
Мама замолчала: теперь говорила Мэл.
Я сидела слишком далеко, чтобы различить слова, но слышала, что ее голос звучит серьезно и печально, словно мелодия в минорной тональности.
Пока она говорила, я почувствовала, как в кармане джинсовых шорт завибрировал мой телефон.
Это была СМС от Люка.
Почему ты ушла?
Люк редко отправлял мне сообщения, а если и отправлял, они меня скорее расстраивали. Он писал полными предложениями, всегда ставил знаки препинания и никогда – смайлики. Тон получался весьма агрессивный.
Но обычно я понимала его достаточно хорошо, чтобы видеть, что он не сердится.
Но в тот вечер он и правда мог сердиться. Как минимум он был сильно озадачен.
Я подумала, не написать ли ему правду – что его брат попросил меня уйти, – но не смогла себя заставить. С Роуэном что-то творилось, и я чувствовала, что должна его защитить, хоть и не была уверена, заслуживает ли он этого. Если бы я рассказала Люку о произошедшем, он решил бы поговорить с Ро, и тогда Ро… кто знает, как бы он поступил?
У меня были дела, про которые я забыла, – написала я в ответ. Я понимала, как невразумительно это выглядит, но ничего лучше в голову не пришло.
 
Они не могли подождать? – тут же пришло сообщение Люка. Я помимо воли ощутила мрачное удовлетворение – по крайней мере, он не считал, что мне не место в их доме.
Я не была идиоткой. Благодаря темнокожему отцу и светлокожей матери я стала счастливой обладательницей смуглой кожи и копны кучерявых волос. Родители Мэл приехали с Филиппин, и, возможно, изначально нас сблизило именно это – в нашем городке, где жили в основном белокожие люди, мы обе выделялись из толпы. Тем не менее, я была совершенно на нее непохожа. Как и на Люка с Ро – ее мальчиков с волосами, черными как вороново крыло, которые были едва ли не на целую голову выше всех остальных. Взглянув на нас четверых, никто не принял бы меня за их родственницу, но я всегда знала – по крайней мере, мне так казалось, – что внутри мы очень похожи. Мы выбрали друг друга – мы с Люком, Ро и Мэл, – и поэтому стали одной семьей.