Демидовы

— А ведь ты дурак, боярин, — одним ртом зло улыбнулся Акинфий. — Даже пес твой покинул тебя…
…Навстречу Акинфию валила большая толпа работных люден. Завидев его, сходу остановились, торопливо снимая шапки:
— Господь тебя спаси, хозяин! Тебя и твою жену, и детишек.
— До жены с детишками ишшо дожить надобно, — мрачно отозвался Акинфий.
— А у нас имеются! — со злым весельем выкрикнули из толпы. — Мал мала меньше, да есть хотят часто!
— Хлеба давай, хозяин! Воевода хлеба давно не давал.
— И жалованья, почитай, цельный год не платит.
Акинфий опустил голову, долго молчал. Пантелей, пришедший с невьянским людом, выбрался вперед и с надеждой смотрел на Акинфня.
— Кто плотину ладил, а? — наконец поднял голову Акинфий.
Десятка полтора мужиков полезли из толпы, потянули шапки с лохматых голов.
— Вам за такую работу не только хлеба… Вам колодки надобно набить!
Мужики сопели, скребли и затылках.
— Все заново будем! — крикнул Акинфий. — Плотину рубить!.. Домну новую… А хлеба у меня нету, не заработали!
Толпа охнула и вновь затихла.
— Пушки отольем, государю продадим, будет и иа хлеб. А покудова терпеть придется. И я с вами потерплю.
— А говорил, душа-человек… — со всех сторон хмуро укоряли Пантелея.
И началась работа. День и ночь. Копали при свете смоляных факелов, вбивали сван из лиственницы, на носилках подтаскивали обожженный кирпич к домне. Перестукивались топоры, протяжно кричали приказчики. Больше всех старался Крот.
— Шевелитесь, ведьмячьи морды! — Его плеть не отдыхала.
Акинфий поспевал всюду. Он почернел и высох, глубоко запавшие глаза светились тихой яростью. Он мотался от завода к плотине, оттуда — на карьер, потом на рудник, по дороге заглядывая к углежогам.
…Карьер, где рыли руду, кишмя кишел людьми. Словно муравьи сладкую корку, облепили они склоны. Долбили руду кайлами, насылали в корзины и тачки, тащили по петляющей серпантином дороге вверх, к подводам.
По ночам он не спал. Ворочался в постели, мял кулаком горячую подушку, глазел в синее оконце.
— Не спится, Акиша? — с сочувствием спрашивал Пантелей.
— Да вот думаю, Пантелей, почему так? Большое дело добром не сладишь, только — жестокостью. Почему?
— А не хочет народ работать, — просто ответил Пантелей. — Кому ж охота задарма горбатиться, посуди сам.
— Почему задарма? Я ж заплачу исправно.
— Грозилась синица море зажечь. Ты сперва заплати, а потом требуй.
— Да где я сейчас возьму?! — в бессильной тоске выкрикнул Акинфий, рванул рубаху на груди. — Себя, что ль, им скормлю!
Пантелей шел по прогалине, окруженной лесом. В руках трепетали, подрагивая, чуть заметно клонились то в одну, то в другую сторону тонкие ивовые прутья. Акинфий стоял поодаль, держал под уздцы двух лошадей.
— Здесь где-то… — бормотал Пантелеи. — Откройся, клад захороненный! Откройся человеку — самому главному зверю на земле божеской… для счастья, для тепла, для добра.
Он остановился, долго стоял неподвижно.
— Здесь большая руда должна быть.
— Погодь, засеку сделаем.
Акинфий принялся рубить кедровые сучья, втыкал их, куда указывал Пантелей. Делал заметки топором на деревьях.
— Молодец, Пантелеи! — улыбался Акинфий. — За неделю третью кладовую находишь. И впрямь, тебе цены нету.
Пантелей молча улыбался, рукавом отирал потное лицо.
Акинфий развернул большой чертеж-карту, обломком угля сделал пометку.
Здесь славный рудник начнем. Лесу прорва, река рядом. И завод заложить… Во-он там плотину ладить можно.
Пантелей отдыхал, привалившись к дереву.
— Вставай, пора! — Акинфий первым взобрался в седло.
Они подъехали к склону горы, и Акинфий первым заметил пещеру. У входа стояли два каменных идола, словно охраняли.
Акинфий слез с лошади, привязал повод к кусту, полез вверх. Пантелей последовал за ним.
Вскоре Акинфий выскочил из пещеры, сбежал вниз, достал из притороченной к седлу сумки просмоленный факел, запалил его и кинулся обратно.
Тесный проход упирался в высокие деревянные двери. В свете факела заметались летучие мыши.
 
Акинфий толкнул двери, показалась большая ниша-комната. От дуновения воздуха деревянные, выкрашенные разноцветьем идолы разом поднялись, будто собирались защищаться от непрошенных гостей. Пещера наполнилась протяжным скрипом и треском. Но едва двери закрылись, идолы снова уселись вокруг большой гробницы.
Акинфий и Пантелей с трудом подавили страх. Шипел и брызгал смоляной факел, горбатились на каменных сводах уродливые тени.
Акинфий шагнул ближе, пригляделся. На идолах висело множество желтых металлических украшений, колец, ожерелий.
— Золото… Сколько золотища, Пантелей!
В гробнице лежал деревянный божок, усыпанный множеством золотых браслетов, колец, ожерелий, фигурок лошадей, быков, птиц.
— Мать честная, Пантелей! — И Акинфий, дико улыбаясь, принялся набивать золотыми вещами карманы.
— Не надо, — Пантелей тронул его за плечо. — Чужое это, грех… Слышь, что говорю? Беда будет, Акинфий…
А тот, задыхаясь, стаскивал с идолов браслеты и ожерелья. Лицо его покрылось потом, пламя факела дрожало на лбу, щеках, отражалось в расширенных от алчности глазах.
Пантелей схватил его за грудки.
— Ты что, сдурел? Беда будет! Чужое… Акинфий!
— Уйди, морда! — Акинфий двинул Пантелея кулаком в лицо. Гот отлетел в сторону. — Мне хлеб покупать ис на что… Струги не на что строить! А оно валяется тут без пользы!
— Грех это, Акинфий, — медленно поднялся Пантелей. — Чужое это!
По безлюдному болотистому острову гулял, свистел, как разбойник, ледяной ветер. Раздувал плащи у солдат, стоявших на часах возле царской палатки, трепал знамена, завывал.
— Господи-и, что ж это за край такой, что даже ночи в см нету, — переминаясь и загораживаясь от ветра воротником плаща, бормотал часовой, глядя в блеклое серое небо.
Рядом река гнала сильные волны, била в берег, где гнулся под ветром нищий ольховник.
…Петр спал беспокойно. Ворочался, что-то бессвязно бормотал, подтягивал к жи-воту колени, чтобы согреться. Вязаные теплые носки на пятках были продраны. На полу в беспорядке чертежи, планы мировых столиц, выстроенных близ морей, — Лондона, Амстердама, Венеции.
— Государь! — В палатку сунулся Меншиков. Петр, не просыпаясь, потянул из-под подушки тяжелый пистолет, сработанный Акинфием Демидовым. — Проснись, государь, беда!
Петр сел и, не выпуская пистолета, стал протирать глаза. А Меншиков, дыша, как загнанная лошадь, продолжал:
— Шведские фрегаты в устье зашли! — Меншиков заметался по палатке, собирая с пола нехитрые царские пожитки, чертежи, карты. — Ретироваться надо! Ну его к ляду, этот Васильевский остров? Гнилое место!.. Комарье одно…
Петр, накинув поверх мундира латаный шерстяной плащ, выбрался наружу. Полуодетые солдаты бежали по заболоченному лугу к туманной Неве. Четверо волокли небольшую пушку. Чавкала под ногами болотная жижа.
Длинноногий Петр скоро обогнал толпу солдат и первым оказался на берегу, заросшем осокой и чахлым кустарником.
— Во-о-он, шведские фрегаты! — показывал подбежавший Меншиков.
Примерно в полуверсте от берега в тумане маячили темные силуэты кораблей.
— Слава богу, что туман, — утирая мокрые усы, проговорил остановившийся рядом унтер-офицер преображенец, — а то бы он вдарил. Ить двадцать пушек на каждом…
Петр, стиснув зубы, вглядывался в шведские фрегаты.
— Без свово флоту со шведом на морс тягаться — пустое дело, — услышал Петр голос другого солдата.
 
— Я шпагу в палатке оставил, — тихо пробормотал Петр и медленно пошел от берега обратно, к палатке. Несколько преображенцев. переглянувшись, потянулись за ним.
— А ну, как на лодках подкрасться. Небось, спят шведы-то, — послышался еще один голос. — Да на абордаж их, сучьих детей.