Флоренс Адлер плавает вечно
– Айзек, – сказала Эстер, еще не умоляя, но уже готовясь начать, – ты же помнишь, как это было.
– Мы не знаем, что вызвало преждевременные роды.
– Ты хочешь рискнуть? И, возможно, потерять еще одного сына? – она разыгрывала почти все свои карты, даже те, которых обещала себе не касаться.
– Вместо этого я должен врать ей два месяца?
– Это не ложь, – слабо возразила Эстер.
– А что насчет Гусси? Она тоже станет сообщницей? Или вы будете держать ее вдали от матери все лето?
– Нет, конечно нет. Она умная девочка. Мы ей объясним.
– А персонал в больнице? Неужели никто еще не дошел до нее с соболезнованиями?
– Немногие знают. И я поговорю с мисс МакЛафлин первым делом завтра утром.
В трубке снова повисла тишина. Эстер слышала дыхание Айзека.
– Айзек, пожалуйста, – взмолилась Эстер. – Я уже достаточно потеряла.
И все же он не сдался.
Эстер не могла больше терпеть. Она разыграла свою последнюю карту.
– Это много будет значить для Джозефа.
Айзек всем своим благосостоянием был обязан Джозефу. Она знала это, Айзек знал это, и Айзек знал, что она знала. Без «Пекарни Адлера» и работы, которую Джозеф предоставил ему на заводе, их зять был бы никем.
– Если я соглашусь, – спросил он, – тогда что потом?
– После рождения ребенка я смогу ей рассказать.
Он не ответил сразу, и она задержала дыхание, думая, что сказала что-то не то.
Наконец он произнес:
– Нет, я расскажу ей сам.
Эстер с трудом сглотнула.
– Так тоже можно.
Только следующим утром, после визита к Нелли МакЛафлин, Эстер почувствовала, что полностью отошла от беседы с Айзеком. Она вернулась домой и прошла по квартире, подготавливая комнаты к шиве. Она закрыла зеркала простынями и вылила воду из чайников, леек и рукомойников. Анна пыталась помочь, расстилая и складывая простыни. Она предложила завесить зеркало над туалетным столиком Флоренс, чтобы Эстер не пришлось заходить в ее комнату.
Прежде чем закрыть зеркало в собственной спальне, Эстер изучила свое отражение. Волосы поседели, еще когда девочки были совсем малышками, но ее это многие годы не волновало. Лицо ее все еще выглядело молодо, и внутри она по-прежнему чувствовала себя той девятнадцатилетней девчонкой, которой хватило храбрости позвать на прогулку Джозефа, приятного молодого официанта в отеле «Чорни». Они с Джозефом поженились и открыли пекарню, девочки родились и выросли, Фанни вышла замуж и родила Гусси, Флоренс поступила в колледж и уехала, и дома снова стало тихо. Как часто Эстер говорила Джозефу: «Поверить не могу, что настолько постарела – моя дочь уже замужем» или «Подумать только – я уже бабушка! Как так вышло?». Теперь, когда она терла ладонями виски, оттягивая припухшую у глаз кожу назад, так туго, как только получалось, она чувствовала каждый год из сорока девяти, что прошли и оставили след на ее лице. Эстер набросила на зеркало простыню, чувствуя отвращение к самой себе. Евреи закрывали зеркала во время шивы, именно чтобы избегать такого мелочного самокопания.
– Мне стоит выложить что-нибудь для сеудат хавраа [10]? – спросила Анна.
– Не думаю, что это необходимо, – сказала Эстер. – Я сказала ребе Леви, что не хочу никаких объявлений в общине. Никто не будет готовить.
Анна открыла было рот, чтобы что-то сказать, но затем передумала и снова сомкнула губы.
Когда Эстер велела Анне во время похорон присмотреть за Гусси дома, Анна удивила ее, попросив разрешения пойти вместо этого со всеми. Эстер ничего не сказала в ответ, только долго смотрела на нее. Сколько она знала Флоренс – меньше недели?
– Конечно, я останусь с Гусси, если вы хотите, – сказала Анна, опуская глаза к земле.
– Похороны – не место для детей, – пояснила Эстер.
Ребе Леви прибыл ровно в два, с парой ножниц и катушкой толстой черной ленты. Эстер провела его в гостиную, где он пригласил встать Джозефа, Айзека, Анну и даже Гусси.
– Мы проведем криа перед тем, как отправиться на кладбище.
Никто не возразил.
– В Торе Иаков порвал свое одеяние, когда думал, что сын его Иосиф мертв, – сказал ребе. – Король Давид и его люди сделали то же самое, когда узнали о смерти Саула и Ионафана. Иов, горюя о своих детях, также последовал традиции.
Что Эстер помнила об Иове, так это что его жена сошла с ума от потери детей.
– По традиции дети, родители, супруги, братья и сестры носят рваную одежду во время недели шивы. Поскольку Фанни не может участвовать, будет пристойно, если Айзек понесет эту ношу, – сказал он.
Айзек выглядел обеспокоенным. Эстер знала, что у него только один пиджак.
– Айзек будет постоянно ходить в больницу к Фанни, – сказала Эстер. – Оставьте его пиджак.
– Порежьте мой, – сказал Джозеф, выступая вперед.
Ребе Леви взялся за лацкан пиджака Джозефа и сделал в нем глубокую прорезь, напевая:
– Барух атах Адонай Элохену, мелех ха’олам, дайан ха’эмет. Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, справедливый судья.
С ножницами в руках он перешел к Эстер.
– Не мою одежду, пожалуйста, – тихо сказала она. – Я возьму ленту.
Он осуждающе поджал губы, но достал из кармана маленькую медную булавку. Прикрепляя ленту к ее блузке, он снова пропел благословение.
Эстер чувствовала на себе взгляд Гусси, поэтому не удивилась, когда услышала ее тонкий голосок:
– Можно мне тоже ленту?
* * *Они отправились маленькой похоронной командой в «Понтиаке» – купе ребе Леви – сам ребе за рулем, Джозеф рядом, а Эстер и Айзек на заднем сиденье.
Эстер редко ездила в Эгг-Харбор. Грузовики Джозефа доставляли хлеб в Плезантвиль, Эгг-Харбор, даже в Кейп-Мей, но Эстер редко выбиралась за пределы Торофейр-Бич.
Когда машина затормозила у Блэк Хорс Пайк, Эстер выглянула из окна. Окруженное болиголовом, общинное кладбище занимало около дюжины акров земли, которую ранние поселенцы освятили еще в те времена, когда остров Абсекон представлял собой всего лишь железнодорожное депо с банями для путешественников из Филадельфии.
У входа были припаркованы две машины, и возле них стоял Эйб с сыном. И Стюарт, с букетом в опущенной руке, словно он купил цветы и сразу об этом пожалел. Настоящий гой – принести цветы на похороны. Она попыталась напомнить себе, что он не мог знать.
Ребе Леви припарковался позади машины Эйба и заглушил мотор. Когда они все вышли, Эйб открыл заднюю дверь своего автомобиля, и Эстер увидела гроб Флоренс. Она прикусила губу и почувствовала вкус крови.
– Вы понесете его? – спросил Эйб мужчин. Они переглянулись и кивнули.
– Не он, – указала Эстер на Стюарта.
Джозеф широко распахнул глаза.
– Что? – спросила она немного удивленным тоном. – Он не еврей.
– Едва ли это сейчас имеет значение, – пробормотал Джозеф, но Стюарт уже сделал большой шаг назад и поднял руки, будто говоря: «Нет, конечно нет».
Ни Джозеф, ни ребе Леви не были молоды, и через несколько минут, глядя на то, как они спотыкаются под тяжестью гроба Флоренс, Эстер подумала, что зря отказала Стюарту. На месте мужчины опустили гроб на ремни, которые Эйб натянул поперек раскопанной могилы.
Ребе Леви достал платок из нагрудного кармана и вытер лоб.
– С вашего разрешения, мы начнем, – сказал он Джозефу, который взглянул на Эстер в поиске поддержки. Она обошла гроб, чтобы встать рядом с мужем, взяла его руку и кивнула ребе Леви, который начал читать знакомый псалом.
– Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится.
По кладбищу были рассыпаны могильные плиты младенцев – небольшие каменные квадраты со словом «РЕБЕНОК». Ни имен, ни дат. Чаще всего на них возлежали маленькие ягнята, вырезанные из того же камня. Наверное, они должны были символизировать невинность, но Эстер подумалось, что они могут составлять компанию детям, которые так и не научились спать в одиночку.
Она кинула взгляд на Айзека, стоявшего по другую сторону гроба Флоренс. Заметил ли он плиты? Задумался ли о ребенке, которого потерял? Фанни умоляла устроить похороны для сына, жаждала места, где сможет скорбеть, но Эстер и Джозеф раз за разом говорили ей, что сделать это невозможно. Мальчик прожил всего три недели, а законы говорили о тридцати днях. В тридцать дней по еврейским правилам он мог считаться человеком, по которому можно было бы проводить если не все, то многие ритуалы скорби, включая захоронение на еврейском кладбище и установку маленького памятника.