Сны Персефоны (СИ)

Она устроилась у него на груди и слушала, как — только для неё — взволнованно колотится сердце того, кого полагали бессердечным.
— Я помню, ты танцевала, — его голос звучал сейчас хрипло, — а я смотрел и думал: «Неужели в подлунном мире возможна такая красота».
Персефона приподняла голову и лукаво поинтересовалась:
— Хочешь станцую вновь? Только для тебя.
Он тут же согласился, и глаза его сказали в тот миг её куда больше, чем все восторженные оды поэтов.
А потом — они долго разучивали эпитеты к слову «моя»…
…Орфей всё-таки пришёл.
Живой, поправ существующий порядок, явился в Царство Смерти. И сейчас стоял пред тронами Владык, как недавно стояла его жена. Смотрел дерзко и смел требовать:
— Верните её.
Аид хмыкнул:
— С чего ты взял, что я верну. Никто не возвращается из Подземного мира.
Орфей мотнул чёрными вихрами:
— Твоя царица возвращается.
— Она не умирала…
Разговор принимал опасное русло — Персефона физически чувствовала, как кипит её муж. Ещё немного — и грянет буря. Поэтому она положила ладонь на его руку и осторожно пожала: остановись! не злись! он не стоит!
Аид немного успокоился, но всё же резко произнёс:
— Не смей сравнивать себя с богами!
— Ну так и я — не простой смертный. Моя бабка — богиня, а мать — муза. Жена была нимфой. Могу сравнивать!
Аида давно бесило подобное положение вещей: боги и богини вступали в отношения с существами более низкими, производили на свет вот таких полукровок, которые мнили себя равными.
— У бога есть оружие, и он всегда бьёт наверняка, — гордо произнёс Аид. — Ты так можешь? Сможешь сразить бога?
И крепче сжал двузубец.
— Хочешь проверить? — нагло заявил Орфей и вытащил из-под гиматия кифару.
А Персефона мысленно схватилась за голову: напрасно Аид затеял этот спор! Ой, напрасно!
Орфей тронул струны чуткими тонкими пальцами и запел — голос его звучал красиво, ярко, мощно:
Как же мало счастьем нам дается дней!
Много как — тоскою.
Ты была прекрасна. Ты была моей
Верною женою.
Но тебя не стало…
Песня была так прекрасна и печальна, что Персефона не сдерживала слёз, бежавших по щекам.
Когда затихли последние звуки, что проникли, кажется, до самых сводов огромного зала судейств, ей было страшно взглянуть на Аида. Но она всё-таки осмелилась: муж сидел очень прямо, глаза были закрыты, челюсти плотно стиснуты, костяшки пальцев, сжимавших двузубец, побелели.
Глаза он всё-таки открыл, и Орфея буквально смело яростью бога — впечатался в стену, должно быть, крепко ударившись.
— Забирай свою жену, и убирайтесь! — зло сказал Аид.
Прислужники споро выволокли Эвридику и толкнули её к Орфею. Тот попытался обнять жену, но руки проскальзывали через бесплотную тень.
Представление Персефона досматривала сама — Аид развернулся и ушёл ещё после своего «убирайтесь».
Царица же поспешила к ним.
— Не трать силы, Орфей. Она обретёт плоть, только когда выйдет из Поземного мира на свет.
Орфей кивнул и поднялся.
— И ещё, помни, — взволнованно проговорила она, — ты ни в коем случае не должен оборачиваться, пока вы не покинете пределы аида. Иначе она останется здесь навсегда.
Орфей поблагодарил за подсказки, спрятал кифару и направился к выходу. Беззвучная скользнула за ним Эвридика.
И Персефона сжала кулачки: хоть получилось! хоть бы дошли!
Она отлично помнила, как сама обернулась, первый раз уходя отсюда на поверхность. Видение стоящего на коленях Аида, истерзанного отчаянием и невозможностью, сложно забыть даже через века.
И сегодня её ждало не менее печальное видение — Эвридика, стеная и сетуя, вернулась назад. Припала к ногам царицы, долго рыдала, виня себя: это она окликнула Орфея, а они уже почти пришли к выходу.
 
Персефона разочаровано вздохнула — их любви не хватило веры друг в друга и пошла к Аиду — упрашивать того отправить Эвридику на асфоделивые поля.
Упросить удалось, но в ту ночь ей пришлось узнать, какие эпитеты имеет слово «злость»… К утру она охрипла, выкрикивая их. Синяки потом долго сходили с её бедер и ягодиц, а лоно — горело огнём… Ведь он брал её, как Владыка, — безжалостно и неистово…
…в день её ухода Аид тогда первый раз процитировал:
Как же мало счастьем нам дается дней!
Много как — тоскою.
Ты была прекрасна. Ты была моей
Верною женою.
Но тебя не стало…
Персефона обняла его, склонила голову на грудь…
— Я буду всегда. Я богиня, я не умру.
Аид набрал пригоршню медного шелка её волос и поднёс их к губам. Потом горько сказал:
— Умереть можно, не прерывая жизни. Например, умереть для Подземного мира, оставшись навсегда наверху.
— О нет, мой Владыка, так я тоже не умру…
И потянулась за поцелуем.
Орфея растерзали менады,[1] и он вновь предстал перед троном Владык.
Правда, в этот раз был куда менее дерзок.
Аид сразу же предложил ему отправиться на асфоделивые поля, где блуждала, тоскуя и плача, Эвридика, но аэд, к его удивлению, попросил отсрочку.
— Может, я могу что-то сделать для тебя, Владыка? — юлил он.
— Хорошо, — согласился Аид (в тот день он прибывал в благостном состоянии), — напиши песнь в честь Владычицы Персефоны.
Орфей вскинул голову, поймал нежную улыбку прекрасной царицы Подземного мира и со вздохом сказал:
— Ты просишь о невозможном, царь. Нет в людском языке слов, чтобы описать столь совершенную красоту.
Аид лишь горько рассмеялся в ответ и отправил поэта на поля асфоделей. Где тот вскоре тоже стал бродить, скорбя и причитая, и совсем разучился писать песни. К тому же — так и не узнал Эвридику в сонме теней, что плавали над теми полями…
Вот таким изменчивым оказался лик той любви, вошедшей в легеды.
Но зато у Персефоны с Аидом появился свой тайный код. Каждый раз, провожая её, он произносил строки из той песни, и когда доходил до слов: «Тебя не стало», Персефона обязательно отвечала:
— Я — богиня, я буду всегда, я буду с тобой.
И действительно возвращалась раз за разом, столетие за столетием…
Только к нему.
_____________________________________
[1] Менады (др. — греч. Μαινάδες «безумствующие», «неистовствующие»[1]) — в древнегреческой мифологии спутницы и почитательницы Диониса.
* * *
Да, Гермес прав, Аид никогда не клялся мне в любви. Но и не нужны были его клятвы, заверения, слова, вселенная к ногам…
Зачем? У меня и так была любовь, которой завидовали боги.
Что же сделала не так? Когда оступилась?
За что ты наказываешь меня, Владыка?
Сижу, комкаю лист бумаги и не плачу. Больше не плачу, только чёрное отчаяние воет в душе.
Розы «Амнезия» и стихи нашей любви, наш секретный код…
Ты хотел, чтобы я забыла? Чтобы умерла для тебя по-настоящему, да?
 
Но не на твоих глазах, чтобы не пришлось превращать в тополь или — чего хуже — оживлять… А то пришлось бы выполнять обещанное: нести в Ниссейскую долину и вновь похищать, ведь слово Владыки — непреложный закон.
Я обещала себе больше не чувствовать боли, больше не сожалеть, радоваться тому, что имею. А не получается.