В конце они оба умрут

— Чувак, я думаю, мы уже мертвы. Не все, только Обреченные. Вся эта тема с Отделом Смерти кажется слишком сказочной для правды. Знать, когда придет Последний день, чтобы прожить его правильно? Чистая фантастика. Первая загробная жизнь наступает, когда Отдел Смерти предлагает нам прожить день, зная, что он последний. Так мы можем выжать из него все до капли, а потом, считая, что остались живы, без сожалений войти в свою вторую — и последнюю — жизнь после смерти. Понимаешь?
Я киваю.
— Интересная идея. — Его представления о загробной жизни определенно любопытнее и продуманнее, чем представления моего папы. Папа верит в стандартный поднебесный остров с золотыми воротами на входе. И все же банальная загробная жизнь лучше, чем полное ее отсутствие, в которое верит Лидия. — Но разве не было бы круче, если бы мы уже сейчас знали, что мертвы, и не проживали последний день в страхе, гадая, как это случится?
— Нет. — Руфус объезжает памятник в виде каменного херувима. — Так теряется основная цель. Все должно быть как по-настоящему: риск должен пугать, прощание с близкими — даваться тяжело. В противном случае останется привкус дешевизны, как после «Жизни в моменте». Если прожить его правильно, одного дня будет достаточно. Если же мы останемся на подольше, то превратимся в привидения, которые преследуют и убивают живых, а себе такого никто не пожелает.
Мы смеемся возле чужих могил, и, даже несмотря на то что разговариваем мы о жизни после смерти, я на мгновение забываю, что в конечном счете мы оба окажемся именно здесь.
— А какой следующий уровень? Тебя сажают на лифт и отправляют выше?
— Не-а. Твое время истекает, и ты, ну, не знаю, как-то затухаешь или типа того, а потом снова появляешься на небесах, как любят называть это место верующие. Я не религиозен. Я просто верю, что существует какой-то создатель-инопланетянин и место, где тусуются мертвые, но не хочу называть это Богом и раем.
— Согласен. По поводу Бога я думаю точно так же. — А может быть, теория Руфуса верна и в остальном. Может быть, я уже мертв и теперь, в качестве вознаграждения за то, что осмелился попробовать нечто новое (например приложение «Последний друг»), проведу свой Последний день с человеком, способным изменить мою жизнь. Может быть. — А как выглядит второй уровень твоей загробной жизни?
— Там все то, чего хочет человек. Нет ограничений. Если ты веришь в ангелов, нимбы и псов-призраков — ну клево. Если хочешь летать — пожалуйста, летай. Если хочешь вернуться в прошлое — давай, отрывайся.
— А ты много об этом думал, — замечаю я.
— Это все ночные разговоры с плутонцами, — объясняет Руфус.
— Я надеюсь, что реинкарнация на самом деле существует, — говорю я. Я уже осознаю, что одного этого дня не хватит, чтобы все исправить. Одной жизни мне явно недостаточно. Я касаюсь надгробий, гадая, реинкарнировался ли кто-нибудь из похороненных под ними людей. Может, я и есть один из них. Если так, Себя-из-прошлого я подвел.
— Я тоже надеюсь. Мне хотелось бы иметь еще одну попытку, но я не сильно на нее рассчитываю. А что, по-твоему, представляет собой жизнь после смерти?
Впереди я замечаю крупный надгробный камень, который напоминает бледно-голубой заварочный чайник. Я знаю, что могила моей мамы в нескольких рядах от него. Когда я был помладше, то воображал, что это надгробие не что иное как лампа с джинном. Но сколько бы я ни желал, чтобы мама вернулась и наша семья снова стала полной, ничего не получалось.
— Для меня это такой домашний кинотеатр, в котором ты можешь пересматривать всю свою жизнь от начала до конца. И вот, скажем, мама приглашает меня в свой кинотеатр — и я могу посмотреть ее жизнь. Надеюсь только, что кто-нибудь вырежет некоторые кадры, иначе я получу травму на всю загробную жизнь. — Лидии я эту идею внушить не смог, хотя она и признала, что звучит все это весьма круто. — А! И еще там есть стенограмма всего, что ты сказал с рождения, и…
Я замолкаю, потому что мы дошли до угла и я вижу, что рядом с маминым участком какой-то мужчина роет еще одну могилу, а смотритель устанавливает надгробный камень с моим именем и датами жизни и смерти.
 
А ведь я еще даже не умер.
Руки начинают дрожать, и я едва не роняю на землю свое убежище из деталей конструктора.
— И? — спрашивает было Руфус, но потом быстро произносит «Ой».
Я иду к своей могиле.
Я знаю, что иногда могилы роют заранее, но прошло всего одиннадцать часов с тех пор, как я получил предупреждение от Отдела Смерти. Знаю, окончательный вариант надгробия будет готов только через несколько дней, но меня сейчас выбил из колеи вовсе не временный его вариант. Просто нельзя человеку видеть, как копают его собственную могилу.
Я мгновенно отчаиваюсь, хотя едва успел поверить, что Руфус изменит мою жизнь. Руфус бросает велосипед на землю, а затем подходит к могильщику и кладет руку ему на плечо.
— Здрасьте. Можно мы побудем здесь несколько минут одни?
Бородатый могильщик, одетый в грязную клетчатую рубашку, поворачивается ко мне, а затем обратно к могиле моей мамы.
— Это мать парнишки? — спрашивает он и продолжает работать.
— Да. И вы сейчас копаете ему могилу, — говорит Руфус. Шелестят кроны деревьев, лопата шумно загребает землю.
— Ах ты черт. Мои соболезнования и все такое, но, если я остановлюсь, это все равно ничего не изменит, только замедлит мою работу. Я решил сделать все пораньше, чтобы уехать из города и…
— Мне плевать! — Руфус делает шаг назад, сжимает кулаки, и я уже беспокоюсь, что сейчас он подерется с этим чуваком. — Клянусь, если… Дайте нам десять минут! Пойдите лучше выройте могилу того, кто не стоит у вас над душой!
Второй мужчина, который устанавливал надгробный камень, отводит могильщика в сторону. Они оба бубнят что-то про то, «какие пошли Обреченные подростки», но держатся от нас подальше.
Я хочу поблагодарить мужчин и Руфуса, но чувствую, как у меня подкашиваются ноги и кружится голова. С огромным трудом я сохраняю равновесие и протягиваю руку к надгробию мамы.
ЭСТРЕЛЛА РОЗА-ТОРРЕС
7 ИЮЛЯ 1969
17 ИЮЛЯ 1999
ЛЮБИМАЯ ЖЕНА И МАМА
НАВСЕГДА В НАШИХ СЕРДЦАХ
— Можно я минутку побуду с мамой? — Я даже не поворачиваюсь, мой взгляд прикован к дате ее Последнего дня и дня моего рождения.
— Я буду неподалеку, — говорит Руфус. Возможно, он отойдет не слишком далеко, всего на полметра, а может, и вовсе не сдвинется с места, но я ему доверяю. Он будет рядом, когда я обернусь.
Наши с мамой судьбы странным образом переплелись. Она умерла в день моего рождения, и теперь меня похоронят рядом с ней. Воссоединение. Когда мне было восемь лет, мне казалось странным, что на памятнике написано «любимая мама», хотя ее материнство заключалось только в том, что она девять месяцев носила меня под сердцем. Теперь, десять лет спустя, я понимаю куда больше. Но у меня никогда не укладывалось в голове, как она могла зваться мамой, если у нее даже не было возможности поиграть со мной, раскрыть объятья мне навстречу, пока я делаю свои первые шаги, научить меня завязывать шнурки и все такое прочее. Однако папа в своей мягкой манере всегда напоминал мне, что она всего этого не сделала лишь потому, что роды выдались сложными, «очень тяжелыми», говорил он, и что мама больше беспокоилась обо мне, а не о себе. За одно это она, конечно, достойна звания «любимой» мамы.
Я опускаюсь на колени у маминой могилы.
— Привет, мам. Рада меня видеть? Я знаю, ты создала меня, но, если подумать, мы друг другу все еще чужие. Уверен, ты об этом думала. Ты уже провела достаточно времени в своем домашнем кинотеатре, где титры начинаются в тот момент, когда я плачу на руках у какой-то медсестры, а ты умираешь. Возможно, медсестра могла бы помочь остановить твое сильное кровотечение, если бы не держала меня на руках. Не знаю. Мне правда жаль, что тебе пришлось ради меня умереть. Правда. Надеюсь, ты не натравишь на меня какую-нибудь службу пограничного контроля, которые не будут подпускать меня к тебе, когда я наконец умру. Хотя я знаю из папиных историй, что ты не такая. Одна из моих любимых историй — о том, как ты навещала свою маму в больнице за несколько дней до кончины, а ее соседка с Альцгеймером постоянно спрашивала тебя, хочешь ли ты узнать один секрет. И ты соглашалась снова и снова, пускай и прекрасно знала, что она прятала шоколад от своих детей, когда была моложе, такая уж она сладкоежка. — Я кладу ладонь на надгробие и представляю, что держу мамину руку в своей, хотя никогда по-настоящему не смогу этого сделать. — Мам, а у меня получится найти любовь там, наверху? Ведь здесь на земле мне это так и не удалось.