Неправильный рыцарь (СИ)

То было повествование о славном и безупречном (как же без этого!) рыцаре Эрлихе-Эдерлихе-Эрбенгардте фон Труайльдт и его прекрасной (ну, разумеется!) возлюбленной Имбергильде, соединиться с которой ему мешали все, кто ни попадя, и особенно — отец девушки, зловещий (конечно же! могло ли быть иначе?) герцог Одерхунд.
Жестокий и бессердечный старик, в характере которого сочетались едва ли не все семь смертных грехов, как и следовало ожидать, постоянно строил козни романтическим влюбленным. Обрести счастье для них было возможно, лишь разгадав тайну герцога, по слухам, до того страшную и ужасную, что одно упоминание о ней вводило в дрожь местные привидения.
Но это оказалось не так-то просто: обреченный на долгие скитания, рыцарь претерпевал все мыслимые и немыслимые в реальной жизни беды и напасти — предательство лучшего друга, пленение простуженными и прокаженными, нападение диких зверей, благородные (и не очень) поединки с бродячими (то бишь странствующими) рыцарями и грубые трактирные попойки, ложную весть об измене любимой (его ненаглядной, не-пов-то-римой красавицы Имбергильды), жажду и голод, потерю коня; кошелька с золотом, украденного проезжим сбродом, бесконечные и на редкость занудные поучения встречных старцев (от мерзких колдунов до святых отшельников), явление ангела и даже черта. Впрочем, львиная доля услышанного в ту пору мало не произвела на Эгберта а ни малейшего впечатления. Да он и слушал-то вполуха, а, значит, мог впоследствии, вспоминая роман, чего и…эм-ммм!… чего и приврать. Ну, или перепутать. Запросто!
Все бы ничего, да только вот интереснейший (хотя и абсолютно неправдоподобный) сюжет так и кишел мельчайшими подробностями и многочисленными отступлениями, как вонючая нищенская подстилка — вшами. Роман казался бесконечным еще и оттого, что читался он по небольшому куску каждый вечер, в строго отведенное время. Правило это соблюдалось неукоснительно. Читали его давно — столько, сколько рыцарь себя помнил.
Маленький Эгберт очень жалел всяческих зверей и, слушая подробный рассказ о том, как благородный Эрлих-Эберлих расправляется с очередным львом или драконом, вырывался из рук тетушки, мотал головой, топал ногами и оглушительно вопил: «Не хочуу! Не надо! Это все непр-равильно!» Что несказанно удивляло дам, заранее видящих в нем будущего продолжателя «славных рыцарских традиций», но встречало неожиданно горячую поддержку у деда Эгберта.
Правда, старый барон по-своему толковал возмущение внука. Почтенный старец считал, что рыцарские романы — «это витиеватая чушь, от которой даже у блохи или мухи мозги набекрень съедут!» Он, добрый и мягкосердечный, ненавидел их лютой ненавистью. Ежевечернее чтение очередной серии страданий и приключений являлось слишком сильным испытанием его старческих нервов. И радовался, что «дитя умнее взрослых, черт меня задери!»
Однажды старый барон не выдержал. Бегая по залу и размахивая руками, он кричал, чтобы (наконец-то!) раз и навсегда прекратилась эта дурь, галиматья, этот бред! Ибо нет у него уже сил, уморят его этими бреднями! Из тесного кружка расчувствовавшихся рыцарей и дам, дружно пускавших обильные женские и скупые мужские слезы, отделилась величественная фигура госпожи баронессы. Выпрямившись во весь свой немалый рост и судорожно глотая слезы, она схватила исходящего негодованием, ругающегося и даже (о, ужас!) плюющегося мужа, с легкостью оторвала его от пола и — выбросила в окно.
К счастью господина барона, приземлился он на одну из многочисленных клумб, опоясывающих все пять башен замка. А так как землю с утра тщательно взрыхлили, то он отделался синяками да шишками. Каждая была ничуть не меньше куриного яйца и нещадно болела, медленно наливаясь царственным пурпуром, но это, ей-богу, оказалось сущими пустяками в сравнении с поломанными цветами, да! Таково было мнение тетушки, долго и нудно выговаривавшей своему родственнику о том, что ее старания пошли насмарку — и все по его милости. И вообще! Как он мог, как он только посмел «упасть так неудачно?!» Ужас! Кошмар! Он же помял цветы! Она, как пчелка, не покладая рук, все утро высаживала черенки белых роз в форме их фамильного герба, а он ей «все, ну, абсолютно все-о-о испортил!!!»
 
Так или иначе, но господин барон уже никогда (никогда!), до конца своих дней, не посягал на святое.
…Тропинка резко свернула влево, затем (приблизительно, через десять метров) — вильнула вправо и, несколько раз завязавшись узлом, — опять влево. Существа, что протоптали ее, должно быть, находились в жутком душевном раздрае. Оттого и метались туда-сюда, не зная, куда пойти да на что решиться.
Слева, у самого горизонта, окутанные дымкой — нежной и розовой, как пенка от вишневого варенья, белели стены Дальниберга, удивительнейшего из городов. Его золоченые крыши сверкали в лучах солнца, пики кафедрального собора так и норовили пронзить небеса, а тонкая стрела золотой колонны даже на расстоянии слепила глаз. Ее венчала фигура ангела из цельного алмаза.
Отсюда, издалека, она была похожа на портновскую булавку с блестящей шляпкой и не вызывала особого почтения. Но Эгберт помнил сверкание ангельских крыл, помнил, как поразило его то, что тяжеленная статуя небесного посланца держалась на постаменте лишь пальцами правой стопы и, словно парила над городом. Казалось, вот-вот налетит сильный ветер, сорвет ее с пьедестала и, как большую радужную бабочку, унесет неведомо куда.
Город-загадка, город-миф, город-головоломка. Впускающий в себя немногих, а кого-то и не впускающий вовсе. Такой человек едет, едет, едет… А город все отдаляется и отдаляется от него. Никто до сих пор не разгадал эту тайну, но увидеть беломраморные барельефы на стенах Дальниберга, миновать его ворота под суровыми, испытующим взглядом сторожащих его трехметровых грифонов, дано не каждому. И совсем уж редкому человеку удается совершить это дважды.
Что ж, с грустью подумал рыцарь, напоследок любуясь городом. Много званых да мало избранных. Нет уж, господа, мне — в другую сторону. Рыцарь усмехнулся и пришпорил коня, резко сворачивая с плотно утоптанной широкой тропы, в которую превратилась узехонькая тропка.
  
Глава 8
 
Наконец, Эгберт спешился и прилег на траву. Он мог бы долго отдыхать на зеленом лугу среди майского пестроцветья, вдыхая утреннюю свежесть, но мысли о своей нелегкой миссии отравляли существование. Да что там! Одно лишь крохотное, малю-юусенькое воспоминание о «Прекрасной Даме» вызывало такую бурю в желудке, как если бы Эгберт сдуру проглотил что-то протухшее.
Но слово было дано. И потому, с трудом поймав коня, упорно не желавшего покидать расчудесное местечко, рыцарь с тяжелым вздохом взгромоздился на него и, с досадой на весь мир (а больше всего — на самого себя), двинулся в путь. «Ну, что мне стоило отказаться?», сокрушался рыцарь. — Если бы она мне хоть немного нравилась! Хоть самую чуточку…» Мысль обмануть невесту, как ни странно, ни разу не пришла ему в голову. Впрочем, графиня сразу же, с первого взгляда «раскусила» Эгберта, отпустив его под одно лишь честное слово, не прибегая к услугам придворных колдунов. Что и говорить — поистине небывалый случай! О, разумеется, она хотела это сделать. Очень хотела. Но модная красавица вовремя сообразила, что чрезмерная, почти патологическая порядочность ее новоиспеченного жениха послужит ей лучше самых могучих (и, к сожалению, самых дорогостоящих) чар. Так что Прекрасная Марта, к своему большому удовольствию, еще и сэкономила.
 
…Впереди показался лес. Эгберт вздохнул с облегчением, гикнул и пришпорил коня. О, как жаждал рыцарь попасть под мрачные лесные своды, куда сквозь тесно сплетенные ветви не может пробиться даже тоненький лучик света! Узреть жуткие завалы, буреломы, где из-за рухнувших в одночасье столетних дубов и вязов, поросших лишайниками и затканных мерзкой серой паутиной, тянутся к одинокому путнику сизые — бесплотные, но такие цепкие, бррр! — руки грешников, что на веки вечные лишены упокоения.