Зло

Потом в трубке прозвучал переливчатый баритон Шорина:
— Теперь я ваш…
— Саша, ты знаешь, что Ельцов вернулся?
— Ну и что?
— А если он начнет доставать меня с квартирой?
— Не бойся, солнышко, он никого не будет доставать, это я тебе гарантирую.
— А что ты сделаешь?
— Это уж моя забота. Будет шуметь — опять загремит в тюрьму.
— Хорошо бы. А то мне не по себе.
— А чего ты беспокоишься, в Москве его не пропишут, уедет в Ковров или Александров, устроится пожарником…
— А почему пожарником?
— У моих знакомых сын тоже нахулиганил, потом два года на какой-то фабрике за сто первым километром пожарником служил. Не бойся, я с тобой. Вечером едем на шашлык в Барвиху?
— Когда ты заедешь?
— Часиков в пять. Есть возможность сбежать пораньше.
— Жду. Целую.
— Целую, дорогая.
* * *
Шорин положил трубку. Ну вот, вернулся боец. В зоне его не удалось обломать, так здесь достанем.
Шорин постучал пальцами по белоснежному аппарату. «Эриксон» — прекрасный телефон, с технической новинкой, кнопкой повторного набора. У него в квартире стояло три таких аппарата с разными номерами. Белый, тот самый «прямой служебный», который давался близким друзьям. Черный предназначался для тех, с кем Шорин прокручивал свои дела. И красный — в «жилой зоне», как смеялся Ястреб, — для всех.
Шорин поднял трубку черного телефона, застучал пальцами по кнопкам.
Занято.
Он положил трубку. Закурил «Кент», вчера взял у Соколова в Елисеевском два ящика. Теперь любимых сигарет хватит надолго. Сделал пару затяжек, поднял телефонную трубку, нажал на кнопку повтора. Аппарат таинственно затрещал, в трубке щелкнуло, и раздался гудок.
— Алло, — пропел Ястреб на том конце провода.
— Это я.
— Привет, начальник.
— Ты знаешь, что твой крестник откинулся?
— Нет. Когда от «хозяина»?
— Видимо, вчера, сегодня уже на хате.
— Есть мысли?
— Нет, Ястреб, мыслей пока нет. Пусть побегает со своим дядей-мусорком по городу. А когда его в зону сотку отправят, ты его перед отъездом напугаешь. И глаз с него на выселках не спускай, на него Махаон верняком выйдет.
— Понял.
— Он обязательно в Доме кино появится. Пусть твои ребята там шары покатают.
— Зарядить их бабками надо.
— Бабки — не проблема, тебе сегодня пару штук подвезут. Все понял?
— А чего не понять, Саша, все ясно.
— Тогда действуй.
Шорин положил трубку и пошел в «жилую зону».
Он открыл ключом дверь и оказался в маленькой кладовке, а из нее попал в квартиру. Пошел на кухню, начал готовить кофе.
Заверещал красный телефон. Но Шорин не снял трубку. Солидный человек в это время на работе.
Кофе он готовил без всяких модных рецептов, просто сыпал в турку побольше коричневого порошка, помня старый анекдот: «Евреи, не жалейте заварки». Он пил черный, как деготь, крепкий кофе и думал, как по многим телефонам передается новость о возвращении Ельцова.
Опять заверещал красный телефон, и Шорину очень захотелось подойти, снять трубку и поговорить о том, что неплохо бы сбегать в Домжур, попить пива или сгонять на Профсоюзную в маленькое кафе «Гагры», схавать кучмачи. Жить этим майским утром в свое удовольствие.
Иногда он думал, зачем ему столько денег, валюты, камешков. Зачем? Чтобы поить и кормить эту кодлу номенклатурную? Или для того, чтобы Ленку одевать и украшать, как рождественскую елку? Он не любил ее. Конечно, в постели она была весьма хороша. Все умела и, главное, делала самозабвенно. Шорин знал, кто подготовил эту девочку к бурной половой жизни. В девятом классе она безумно влюбилась в известного московского ходока Вадика Бурмистрова. Они жили в одном дачном поселке. Роман их длился без малого года три. Потом красавец Вадик исчез с московского горизонта. Поговаривали, что он крупно проигрался. Попал в замазку к крутому катале, вынес из дома маменькины драгоценности, и папа, «закрытый» академик, сделал все, чтобы сплавить сынка из Москвы.
Шорину Лена была нужна, как туфтовый белый телефон. Это придавало ему вес. Дочь замминистра, красавица, умница. Короче, «спортсменка, комсомолка, отличница…». Лена была ему необходима, как белый «мерседес», на котором выезжал в свет. Он знал цену своей любовнице. Не сомневался ни на минуту, что, появись на его горизонте чуть заметная тучка, и она бросит его, как вышвырнула из своей жизни первого мужа-пьяницу, как разобралась с Ельцовым.
Ох, Ельцов, Ельцов! Не захотел жить, как люди, сейчас был бы уже замом, а то и редактором крупной газеты. Что еще надо, в ЦК уважают, депутатский значок. Не захотел. Теперь он исключенный из партии уголовник. Копать дальше он это дело не будет. Поживет пару годков вдали, снимет судимость, устроится на периферии в какую-нибудь газетку литсотрудником. С ним покончено… Надо в Столешников ехать. Обещал Шорин дочке самого хозяина земли советской достать уникальный сапфировый гарнитур.
* * *
Позже, значительно позже, Юрий восстановит в памяти во всех мелочах этот весенний день в квартире, где он родился. А пока этот день распадался на куски. И Ельцов никак не мог соединить их. Словно пишешь сценарий документального фильма, в котором все эпизоды отточены и хороши, а общей идеи картины нет.
Он повернул звонок, и дверь открылась сразу. Ждали его за этой дверью, очень ждали. Распахнул ее дорогой дядька Игорь Дмитриевич, а рядом с ним стоял дружок его любимый, кинорежиссер Слава Шатров.
И он шагнул в квартиру, почувствовал знакомый с детства запах этого жилья и понял — он дома.
Сначала сидели за столом на кухне, выпили по первой за освобождение, за возвращение его, за новую жизнь.
— Теперь все. Закусили, выпили немного, нам еще весь день пить предстоит, — сказал дядька.
— А ты думаешь, гости набегут? — усомнился Юра.
— И еще сколько, — засмеялся Шатров, — придут ребята, те, кто тебя не забыл.
— Не побоятся? — с некоторой иронией спросил Юра.
— Тоже мне, Солженицын, — засмеялся дядька, — чего бояться-то? А пока нам надо по делу поговорить. Пошли в твою комнату.
Только сейчас рассмотрел ее Юра по-настоящему. Письменный стол, красивый, родительский, полки с книгами, любимые картины с видами Москвы.
— Я твой стол, картины, книги, кресло старое у Лены забрал и сюда перевез. Она не возражала
— И на том спасибо. — Юра сел в старое деревянное кресло у стола.
Сел, положил ладони на зеленое сукно и окончательно понял, что вернулся.
— Ну, освоился? — Дядька понял его состояние.
— Дома, — улыбнулся Юра.
— Тогда давай по делу поговорим. — Игорь Дмитриевич взял со стола кожаную папку, достал бумаги. — Вот письмо от Союза кинематографистов. — Дядька положил перед ним казенный бланк, наискось перечеркнутый резолюцией: «Нач. 88 о/м. Немедленно прописать, выдать паспорт и доложить лично».
— А кто подписал? — спросил Юра.
— Тезка твой, первый зам и генерал-полковник.
— Вот это да. Как же ты смог, дядя Игорь?
— Смог. Помнят меня еще в родном МВД.
Игорь Дмитриевич не стал говорить племяннику, что бывший его зам, а ныне начальник паспортного управления Москвы заехал к нему и рассказал, что из МВД позвонил помощник министра и категорически распорядился не прописывать Юрия Ельцова в Москве.
— Игорь Дмитриевич, — смущенно покрутил в пальцах сигарету бывший его зам. — Только один выход — идти к Чурбанову. У вас вроде с ним хорошие отношения.
— Хорошие отношения имели место, когда он был старшим лейтенантом.
— Попробуйте. Я вам его прямой телефон дам. Он сам трубку поднимает.
— Где же ты номерок этот достал?
— Товарищ близкий дал. Только вам, Игорь Дмитриевич, лучше ему принести какое-нибудь официальное ходатайство.
— Подумаем, — сказал Ельцов-старший.
Он позвонил Славе Шатрову.
— А что здесь думать, — сказал Шатров, — Юрку из Союза журналистов исключили, а у нас все тихо. Он же вступил в Союз кинематографистов месяца за три до неприятностей, об этом никто не знал. Его членский билет у меня, я за него взносы плачу. Сделаем ходатайство и справку для домоуправления.