Именем Ея Величества

Немецкий глобус, подарок Петру, огромен — внутри сферы стол, кресла, сядут двенадцать человек, над ними свод яко небесный — Солнце, Луна, астры, блистающие золотом. Не забыла Екатерина наказ супруга — снова вынесена модель сия на Царицын луг, опять же просвещенья ради.
«…и после стрельбы все те солдаты к фонтанам, которыми пущено было вино, привожены поротно и довольствованы как питьём, так и ествами, для чего приготовлено было несколько жареных быков (со птицы) и баранов».
Туши на вертелах над кострами, повара в фартуках, орудуя топорами, увесистыми тесаками, отсекают куски, протягивают солдатам. Вино в бочке, именуемой фонтаном, при ней виночерпий — поворачивает рукоять крана. Екатерина, расточая улыбки, пила из солдатской кружки, чокалась, как бывало на войне. Изволила спрашивать, кто был под Ригой, кто брал Баку?
— Служите мне. Как супругу моему…
Некоторых узнавала, ласково расспрашивала. Женился? Ребёнка ждёт?
— Зови крестить!
Бравый воин смотрит влюблённо. Воистину матушка. Как при царе было, так и при ней.
Дымят костры и на том берегу. И там сочатся жиром туши, плещет вино. Вся мастеровщина хлынула на Троицкую площадь. Полиция покрикивает, раздаёт зуботычины, осаживает, унимает драки. Дай волю — разнесут, потопчут.
Чуть померкло — взвились в небо ракеты, рассыпались многоцветными брызгами. На плотах, отражаясь в Неве, запылали вензеля новобрачных, короны их, соединённые их сердца. Долог весенний день, а то богаче и ярче было бы огненное зрелище.
Наутро снова гремят салюты, трезвонят колокола. Снова залито в бочки бургундское, сложены костры. В Сале накрывают столы на четыреста персон.
Два дня велено праздновать, разделять чрезвычайную радость императрицы.
Охрип Данилыч, кричавши:
— Весна приносит розы. Из них которая краше? Молодая наша… Разве неправда?
Шпагу обнажал, грозя тому, кто осмелится противоречить. Переводил дух и:
— За неё, господа…
Пригубив, стонал с гримасой крайнего отвращенья:
— Горечь-то, ой!
Одна рифма сама возникла, другую сочинил на ходу, отвечая тосту Бассевича. Желания пусть исполняются, коли добра взыскуют.
— Добро да цветёт, злое в яму бредёт.
Экспромт имел успех. Захлопал даже Феофан, учёнейший ритор. Герцог ёрзал, вылупив глаза, тыкал министра в бок, требуя перевода.
От тостов светлейший отяжелел. На лугу, сопровождая царицу, балагурил через силу.
— Гляди, матушка, что за молодцы! Откуда родом? Ярославцы? Ура, красавцы! А вы чьи? Здорово, москвичи, румяны калачи!
Память подсказывала прибаутки старые — так ободрял, бывало, работных, зачинавших Петербург. Сирых, босых, согнанных из губерний сюда, на болото, на голод, на съеденье комарам, роившимся тучами.
Отшумела свадьба — и возлияния, тяготы обер-маршальские, огорчения взяли своё. Приболел, залёг в постель, у окна, открытого в Летний сад. Домой ехать отказался. Хорошо, что успел, готовя Салу, пристроить для себя покои. Позиция авантажная — её величество рядом.
Навестила болящего.
— Эй, Алексан-др! Я решила… Хватит вопить «ура». Пора оставить этот обычай. Стать европейцами.
— Мы русские всё же, мать моя.
Уже был разговор. «Виват» в горле застревает. Военным сие новшество не понравится.
— Зятю, небось, угодно?
Выпалил, рассердившись. Прогневил.
— Ты глуп, Александр!
— Спасибо, матушка! Однако, посуди — государь не менял. «Ура» — оно дорогое, полтавское… Хлещет из горла — а-а-а-а! Чуешь?
У неё свои доводы — с голоса герцога. Россия, Голштиния, Швеция будут действовать воедино. Понимай — добывать Шлезвиг, бить Данию, Англию.
— Я решила.
Новый припев, с недавних пор. Разумейте — именно я, самодержица, без чьего-либо наущенья…
Порешила также поручить герцогу Преображенский полк. Это Данилыч предвидел. Со смертью Петра полк лишился верховного шефа, а таковым должен быть член монаршей фамилии. Кроме голштинца некому… Вздумает своевольничать? Ну, средство найдётся. Гвардейцы надёжны. Ещё загодя, в апреле, князь возвёл пятьдесят унтер-офицеров в прапорщики, а сим манером и в потомственное дворянство. Командир-то покамест он…
 
В Семёновском — Бутурлин, имеющий шефом Екатерину. По зову князя привёл к его постели старших начальников из обоих полков. Новость выслушали, понурились. Данилыч щипал свой ус, подмигивал.
— Чай, герцог не волк. Мы, чай, не зайцы.
Спросил, нет ли жалоб. Сполна ли, всем ли выдано жалованье. Нет ли достойных для повышения в градусе или для награжденья. Представить список. Потом, смеясь, поведал:
— «Виват» велено кричать.
— Что ж, крикнем, — добродушно заурчал Бутурлин. — Труд не велик.
Данилыч кивнул.
— Значит, коли парад, так «виват». А служба службой, герцогу не встревать. От сей докуки вы избавлены. Ему устав наш не прочесть. Команды наши, не знаю, выучит ли… Говорите, господа, говорите! Служит воинство, служит, — а тужит о чём?
Бутурлин гладил пышные усы, отращенные недавно, генеральские.
— Толкуют насчёт войны, господин фельдмаршал. Везде толкуют — в полку, в народе, на свадьбе вот… Один голштинец ярился — «смерть датчанам!». Вестфален, датский посол, аж побледнел. Слышно, — матушка-царица в поход пошлёт. Верно или врут? Государь не велел ссориться с Данией из-за Шлезвига, малости такой.
— Не велел, — подтвердил князь. — Одним, без алеатов, ни в коем случае.
Договор с Швецией  [87], заключённый в прошлом году, незыблем. Условились обе державы добывать герцогу Шлезвиг уговором или оружием. О том секретная есть статья. Положим, не секретная уже — послу Франции известно.
— Продали?
— Кто разнюхал?
Фельдмаршал дёрнул плечом небрежно. Вздохнул, пошевелил пальцами.
— Секреты — вода, в горсти не удержишь. Сегодня тайное, завтра явное.
Мог бы назвать Бассевича, будь прямая улика. Ганноверец по рожденью почитатель Георга, короля Англии и Ганновера. Британского посла в Петербурге нет, так есть французский. Горохов докладывал — Бассевич с Кампредоном дружит.
Лакей Кампредона Пьер оказался падким на рубли. Один из молодцов Горохова к нему подсел в питейном доме, познакомился. Выведывал постепенно. Гости у посла по четвергам, разные гости — земляки, датчане, пруссаки. Дурачатся — один больше всех заячьего рагу слопал, другой по-поросячьи визжит неподражаемо. Что ещё? Неужто одни потешки? Нет — есть в компании избранные. Принимает их Кампредон поодиночке. Это Бассевич, датский посол Вестфален… Пьер подслушивал, но шептались тихо.
Поди-ка, с ведома герцога… Сказано царице, сказано и повторено — осторожнее с зятем, с министром его! Двуличны сии союзники. Сердится, не верит.
Не хочет верить.
Свадьба отзвенела, но не забылась. Угли на площади сгребли, в Неву скинули, дух ествы курится.
— Мне ломоть отсекли с баранью голову. Во! А винцо господское слабое.
Кто не пробился к угощенью, тот слюни роняет, слушая. Отведал вчуже. Детям, внукам — скажет — гулял на свадьбе, сыт был и пьян, милостью её величества.
— Царевну, говорят, неволей к венцу свели. Так нешто девок спрашивают? Её государь сосватал.
— Жемчужина-то у ей! Видали в церкви?
— Король какой-то подарил, слыхать. Нам от всех держав уваженье.
— Вороные-то немецкие! Эх, вороные, чистый бархат!
Шестёрка да карета богатейшая — раскошелился прусский король. Матушка царица проехала в слободы, по набережной — дала людям поглядеть.
— Голштинцы отчалят скоро. И с Богом! Хлеб дешевле будет.
Вздорожало всё шибко последние годы. Кто виноват? Мнения различные. Недород из лета в лето, крайнее разоренье крестьянства, наплыв иноземцев.
 
— Везде шныряют, в соборе гвоздь хранится, с креста Господня. Шасть — немец! Епископ с поклоном, морген, морген. В руки дал. Немцу-то…
— Ой, грех!
— Пришлый человек извещал — отступили мы от истинной веры, потому и земля не родит.