Ничто не случайно

Стью покончил с пристегиванием пассажиров, и я дал газ, чтобы заставить типа потерять равновесие под воздушной струей. Он отступил назад, кипя яростью, а я натянул очки и в воздушном смерче, делавшем невозможным какой-либо ответ, порулил прочь. Ты мне здорово помог, старина Фитц.
К трем часам поле стало таким же пустым, каким оно было весь год. Не видно было ни одного самолета, кроме Ласкомба и биплана. Через кукурузное поле мы отправились обедать и рухнули за свой столик.
– Три гамбургера и три Особых Бродяжьих, Милли.
Еще одна сторона чувства безопасности. Ты не только знаком с официанткой, у тебя уже есть свой столик и свои дополнения к меню. У нас был стол на троих у боковой стены, а Особый Бродяжий – это был земляничный шербет, взбитый в миксере с Seven-Up. Стью даже вписал его, и он, возможно, по сей день остается в меню Пальмиры.
После долгого молчания Пол заговорил, протирая глаза.
– Ну и денек!
– Угу, – согласился я, не желая даже делать усилие и открывать рот.
– А что такое с Дьюк? – спросил Стью немного погодя, и когда стало ясно, что никто не настроен особенно разговаривать, он продолжил.
– Она весь день смотрела, как вы летаете, но билета так и не купила. Говорит, ей страшно.
– Это ее проблема, – сказал я.
– Так или иначе, она и кое-кто из ее друзей пригласили нас сегодня на ужин. Это как раз за озером. Есть настроение пойти?
– Конечно, есть, – сказал Пол.
– Сказали, что заедут за нами в пять.
Снова молчание, которое я наконец прервал.
– Ну, что, сработало? Так может бродячий пилот выжить?
Если уж твоя птичка смогла пережить аварию и через два дня снова подняться в воздух, – сказал Пол, – то с бедой мы справились. И я, конечно, не знаю, сколько денег мы заработали, но у нас их целая куча. Если засесть и составить такое расписание, чтобы попадать на все воздушные утренники, на все окружные ярмарки и на все съезды земляков в маленьких городках, то полторы недели спустя можно было бы купить с потрохами самого Рокфеллера.
– Пока ты летаешь и возишь пассажиров, ты будешь в деле, – сказал Стью. – Когда я продавал сегодня билеты, Дьюк сказала, что в городе заключались пари на то, что после этой аварии аэроплан никогда больше не взлетит.
– Это она серьезно? – спросил я.
– Вроде, да.
– А, как мы их! Ты же видел, как в конце концов вертолет сдался. Старина Великий Американский Цирк по-настоящему забрался им за шкуру, и я думаю, они под конец не выдержали конкуренции.
Какое-то время все молчали, потом снова заговорил Пол.
– Знаешь, эта, девушка летала со мной трижды.
– Что это была за девушка?
– Не знаю. Она не сказала ни слова, ни разу не улыбнулась даже. Но она летала три раза. Девять баксов.
Откуда у этой девчушки девять баксов, чтобы просадить их на прогулки на самолете?
– Просадить? – переспросил я. – Просадить? Парень, да ведь девочка летала! Девять баксов – это ничто!
– Да. Но таких, кто думает так же, как ты, не очень много. Ах, да, знаешь еще что? Сегодня два автографа.
Я дал два автографа.
– Отлично, – сказал я. – Ты и меня здесь обставил. Ко мне тоже подошел какой-то парнишка и попросил расписаться в его блокноте. А как ты, Стью? Вот ты уже и не Звезда.
– Бедняга Стью, – высокомерно сказал Пол.
– А ты-то давал сегодня автографы… Звезда?
Стью ответил мягко.
– Двенадцать, – сказал он, глядя куда-то в сторону.
К пяти часам мы зачехлили самолеты на ночь. Мы могли бы еще катать пассажиров, но у нас уже не было настроения, и мы прикрыли лавочку.
За нами приехала Дьюк с приятелями и отвезла нас в дом, находившийся как раз по ту сторону второго пальмирского озера. Можно было поплавать, но Пол предпочел остаться на берегу; вода показалась ему холодной.
– Одолжи расческу, Стью, – попросил я, выбравшись через час из воды, когда мы уже вернулись в дом.
– Само собой. – Он вручил мне обломок пластика, на одном конце которого торчали пять зубьев, потом длинный просвет, а потом еще торчал лесок из 18 зубьев, а дальше зияла пустота.
– Расческа парашютиста, – извиняющимся тоном сказал Стью. – Несколько жестких приземлений доконали ее.
Особой пользы расческа не принесла.
Мы вернулись к собравшимся гостям, к целой толпе народу в гостиной, уминавшей сэндвичи и картофельные чипсы. Все они приставали к Полу с расспросами: чего мы, собственно, добиваемся, занимаясь воздушным бродяжничеством.
В комнате витала какая-то смутная тоска, словно мы были чем-то, чего эти люди давно хотели сами, словно они испытывали затаенное желание распрощаться с Пальмирой и улететь в солнечный закат вместе с Великим Американским Воздушным Цирком. И больше всего это было видно по лицу Дьюк. Тут я подумал: если они хотят сделать что-нибудь в этом роде, то чего же они ждут? Почему бы им этого не сделать и не стать счастливыми?
Пол со своей железной логикой привел Дьюк к мысли полетать на Ласкомбе.
– Только пусть это будет ночью, – сказала она.
– Почему ночью? Вы же почти ничего не увидите…
– Вот именно. Я и не хочу видеть. А то у меня появится желание прыгнуть. Может, ночью этого не будет.
Пол поднялся с места.
– Тогда идемте.
И они ушли. Кругом стояла кромешная тьма; отказ двигателя при взлете доставил бы им несколько неприятных минут. Мы начали прислушиваться и спустя некоторое время услышали взлет Ласкомба и увидели его навигационные огни, плывущие среди звезд. Они остались над городом и лишь кругами набирали высоту. Молодец Пол. Отказ при заходе на посадку не застанет его врасплох.
Вернувшись в дом, мы поболтали еще немного о том, какая все-таки странная девушка эта Дьюк; как долго она боялась подниматься в воздух в самолете, и как она внезапно решилась на это среди ночи, ведь никому и в голову не пришло бы выбирать такое время для своего первого полета.
Стью получил по заслугам за свою неразговорчивость, а я нашел старую сувенирную гитару и принялся ее настраивать. Одна из струн тут же лопнула, и я пожалел, что взял ее в руки. Кусок рыболовной лески в качестве резервной струны звучал слишком высоко.
Немного погодя вернулись наши летуны.
– Прекрасно, – заявила всем нам Дьюк. – Огни и звезды. Но уже через пять минут я сказала: «Хочу вниз, хочу вниз!» У меня начало возникать желание прыгнуть вниз.
– Она не смогла бы выпрыгнуть из самолета даже если бы захотела, – сказал Пол. – Она даже дверцу на смогла бы открыть.
Дьюк поговорила еще немного о том, что она чувствовала во время полета, но слова ее были осторожны и сдержанны. Мне было интересно, что она думает на самом деле.
Часом позже мы поблагодарили хозяев, попрощались и отправились сквозь ночь пешком на аэродром.
Плохо бы мне пришлось, если бы мотор отказал при взлете, – сказал Пол. – Я знал, что луг где-то внизу, но я его совершенно не видел. Я вообще перешел на полет по приборам, как только мы оторвались от земли… Кругом была ЧЕРНОТА! Я даже не мог понять, где горизонт. Призрачное какое-то ощущение – то ли город, как звезды, то ли звезды, как город.
– По крайней мере, ты оставался на дистанции планирования, пока находился в воздухе, – сказал я.
– О, когда мы взлетели, проблем не было. Разве что при самом отрыве.
Мы ввалились в контору и включили свет.
– Ну и денек.
– Эй, казначей, сколько денег мы сегодня заработали?
– Не знаю, – ответил Стью и улыбнулся. – Давайте завтра, сосчитаем, ребята. – Стью стал старше с того дня, когда вступил в наш цирк. Он знал нас, в этом вся разница, подумал я, и я очень хотел бы, чтобы мы могли то же самое сказать и о нем.
– Черта с два мы их сосчитаем завтра, – сказал я. – Завтра мы проснемся и окажется, что наш казначей свалил в Акапулько.
– Валяй, считай, Стью, – сказал Пол.
Стью принялся вытряхивать из карманов на кушетку наш самый крупный заработок за все лето. Все карманы были забиты охапками смятых купюр, и бумажник его тоже был полон до отказа. Высокая гора сваленных в кучу денег производила внушительное впечатление.