Ложные надежды (СИ)

— Уёбывай отсюда, Машка, и никогда больше не возвращайся. Просто уложи вот здесь, — он щёлкает пальцами мне по лбу, совсем безболезненно, но обидно становится намного сильнее, чем от недавнего тычка под рёбра, до сих пор напоминающего о себе неприятным ноющим чувством. — Что в Москве тебе не место. После тех проблем, которые доставила Ксюша, с тобой уже никто не будет церемониться. А, впрочем… узнаю, что ты снова возомнила себя мстителем и полезла куда не надо — сам убью. Усекла?!
— Сколько же в тебе дерьма, — хмыкаю, через силу выдавливая из себя подобие улыбки. Я догадывалась… догадывалась же, правда, что так оно будет? Но верить упрямо не хотела.
— Радуйся, что цела осталась. Ты ничем не заслужила той жалости, которую я по отношению к тебе проявил, — Кирилл отстёгивает мой ремень безопасности и, на пару мгновений навалившись на меня всей своей непривычно здоровой тушей, дёргает ручку пассажирской двери, распахивает её настежь, впуская в машину влажный и прохладный воздух и гул огромного шоссе. — Дарю тебе возможность подумать обо всём, пока будешь добираться до вокзала. А теперь пошла вон!
Руки дрожат, ноги подгибаются и сердце отстукивает быстрый неровный ритм, поэтому я до противного долго выбираюсь из его машины, коря себя за впечатлительность. Хочу сказать что-нибудь напоследок, но горло спирает сильной болью, из-за которой даже дверью не выходит злобно хлопнуть.
Я не пытаюсь оттягивать момент прощания. Я не питаю ложных надежд. Я давно всё для себя решила. Я смирилась, поняла, приняла, почти забыла, научилась жить без оглядки на прошлое, придумала логичные объяснения всем нелогичным поступкам.
Но когда шины жалобно взвизгивают, по щекам начинают катиться слёзы. Успокаиваю себя тем, что просто нервы стали ни к чёрту.
Машина теряется из виду за пару секунд. За моей спиной бело-красный железный отбойник с толстым слоем грязи, впереди дорога, которая кажется до нереального широкой, полос на десять. И лес, сплошной тёмный лес по обе стороны от дороги.
Шесть лет назад.
Кирилл Зайцев жил в соседнем дворе, в одном из трёхэтажных бараков, где горячая вода бывала только в чайнике, и то — если не вырубят под вечер электричество. Места эти считались самым дном даже в нашем захудалом обнищалом городишке, державшемся на плаву только за счёт одного-единственного завода, оставшегося в сомнительное наследство после распада СССР. Именно для какой-то крупной инспекции на завод ещё во времена Брежнева быстро сколотили времянки, с лёгкой руки местных умельцев превратившиеся в насквозь продуваемые, кишащие тараканами и поедаемые плесенью дома для самых непривередливых.
Кирилл тогда привередливым не был. Его воспитывала одна мать, стремительно угасавшая от агрессивной формы рассеянного склероза, а мы только изредка видели, как сердобольные соседи помогали грузить с трудом стоящую на ногах молодую женщину в автобус до ближайшего крупного города. С Зайцевым мы никогда не общались, хотя заочно знали друг друга; он был на два года старше Ксюши и, сколько я его помнила, держался от всех особняком.
У Ксюши была лучшая подруга Карина, с которой они постоянно шептались и хихикали, наотрез отказываясь говорить мне, о чём именно. Ещё её одноклассники: Вася, скорее всего влюблённый в неё, и Паша, влюблённый в неё абсолютно точно. Эта великолепная четвёрка держалась вместе всегда и везде, и ругаясь-то не более, чем на полдня, поэтому вызывала умиление у взрослых и лёгкую зависть у сверстников.
А у меня была только Ксюша. Дружить ни с кем не выходило: я и сама-то нелюдимая, упрямая и слишком серьёзная, а сомнительная для школьной среды слава заядлой отличницы и вовсе отталкивала немногочисленных желающих подружиться. По мере того, как большинство моих одноклассников смекнули, что списать у меня можно и просто так, стоит лишь попросить, я осталась в полном социальном вакууме.
Сестра всюду таскала меня за собой независимо от того, хотела я этого или нет. Она искренне желала помочь и искренне недоумевала, почему я не радуюсь перспективе очередной вечер провести в компании ребят на три года старше, тем более таких «весёлых и классных». Ей нравилось общение с людьми, тем более всюду удавалось привлечь к себе внимание и оставить неизгладимо приятное впечатление. Ксюша напоминала солнышко, способное как осветить потускневшие от грусти лица, так и безжалостно ослепить любого провинившегося. Ксюша напоминала солнышко, дающее уютное тепло или за секунду распаляющее огромный пожар. Ксюша… она была красивой, настолько умной, что это не напрягало окружающих, а ещё агрессивно-целеустремлённой, ради своих амбиций совершая порой не самые хорошие поступки.
 
Я же всегда была маленькой хмурой тучкой. Только тронь — ударю молнией. Только сестру это никогда не напрягало, и мы действительно любили друг друга вот такими кардинально непохожими.
Помню, как впервые заметила неладное с наступлением зимы. Мама Паши стала слишком часто наведываться к нам в гости вечерами, они с бабушкой закрывались на кухне и долго о чём-то разговаривали. Через тонкие стены старой пятиэтажки получалось расслышать только отдельные слова да взволнованный тон, и я сама начинала нервничать. Мама Паши была социальным работником — именно она постоянно навещала нас после гибели родителей, навевая не самые приятные воспоминания.
Кирилла привели к нам в дом под самый Новый год, как какого-то облезлого и вшивого котёнка, усадили на диван рядом с искусственной ёлкой и предложили немного подержать у себя, пока не найдутся другие заботливые руки. Выглядел он соответствующе: измождённо-худой, с выражением растерянности на бледном лице и смешно торчащими в разные стороны волосами.
Его мать уже лежала в хосписе, с огромным трудом найденный в Москве отец согласился забрать к себе, но только когда тому исполнится восемнадцать, чтобы не связываться ни с какой утомительной бумажной волокитой или докучливыми бюрократами из опеки. Оставалось потерпеть всего с полгода, в течение которых, как нас заверили, будто не замечая присутствия в комнате самого Зайцева, он не доставит никаких проблем и даже охотно будет помогать по мере возможностей.
Мы не были в восторге от нового соседа, обосновавшегося на раскладушке в гостиной. Первые дни находиться вечером в одной квартире вообще казалось каторгой. Разговор не клеился. Пришлось резко отвыкать от привычки пробегать от спальни до ванной в одних трусах или оставлять пачку прокладок прямо на стиральной машине. Кирилл же помимо обучения в колледже ещё и умудрялся подрабатывать где-то вечерами, поэтому по будням, к счастью, встречались мы не часто.
За время зимних каникул как-то незаметно начали общаться, притёрлись, свыклись с новым образом жизни и новым человеком в доме. Он оказался спокойным и рассудительным, не цеплялся к нам даже за спиной у бабушки, напротив, как будто искренне старался понравиться и боялся сделать или сказать что-то не то. Спустя месяц мы узнали, что их с матерью квартира уже выставлена на продажу и тогда окончательно откинули надежды о том, что завтра утром он всё же решит вернуться к себе домой.
А потом Кирилл внезапно стал для нас родным. Бабушка искренне за него переживала. Я перестала стесняться с ним разговаривать. А Ксюша, кажется, немного в него влюбилась и, кажется, это было немного взаимно.
Он таскал из магазина тяжёлые сумки с продуктами, менял постоянно лопающиеся лампочки и бегал выбрасывать мусор. Чистил картошку и дожаривал котлеты, о которых бабушка частенько забывала, уходя поговорить с соседкой. Помогал Ксюше накрывать на стол и мыть посуду. Даже засиживался со мной в гостиной допоздна, помогая подготовиться к очередному тестированию, или контрольной, или олимпиаде, на которые меня гоняли чуть ли не каждый месяц.
 
Зайцев разваливался на своей раскладушке и монотонно зачитывал мне вслух один за другим вопросы из тестовых книжек, еле заметно кивал головой, услышав ответ. И только изредка он опускал раскрытую книгу на грудь и расплывался в счастливо-довольной улыбке, прежде чем протянуть: «Неправильный ответ!» Я смущалась, краснела, злилась и мямлила что-то неразборчивое, воспринимая каждый подобный случай как личное оскорбление, смертельную обиду и вечный позор.